Но когда протопоп откричался, настроив Собор против себя, Иоаким встал и совсем не касаясь прощальной грамоты, за которую уже покаялся, не спеша стал перечислять грехи духовника царского:
— Когда Андрей Савинов по изволению покойного государя взят был в духовники, то он без архиерейского соизволения самочинно провозгласил себя протопопом.
— Это ложь! — вскричал Савинов, окончательно губя себя в глазах Собора.
— Какая ж это ложь, если ты доси не имеешь ставленной грамоты, — продолжал спокойно патриарх. — Вместо заступничества за обиженных и несчастных пред царём, к чему тебя сан твой обязывал, ты, напротив, употребил его во зло и многих людей по твоему наущению ссылали и бросали в темницы. Не ты ли, Андрей, пьянствовал с зазорными лицами, услаждаясь блудническими песнями, бесовскими играми и бряцанием? А не ты ж положил вражду между царём и нами, патриархом.
— Всё неправда, царь сам не любил тебя! — опять прокричал Андрей.
— Нет, Андрей, ты, ты убедил государя не ходить в соборную церковь и избегать нашего благословения, взяв сие на себя лить. А ещё кричишь о прощальной грамоте.
Иоаким приготовил главный удар напоследок. И ударил:
— И последнее. Недостойное самого низкого попика. Ты, Андрей, нуждою увёл чёрную жену от мужа, прелюбодействовал с ней, а его, дабы не мешал, ты упёк в заточение. Так чего ты достоин? Скажи?
Сразу сделавшись белее стенки, Савинов молчал. Он никак не ожидал, что самое тайное его, сокровенное известно этому злодею патриарху. Откуда он мог прознать про это? Убить! Только убить осталось ему Иоакима.
А Иоаким спокойно сел в своё патриаршее кресло и сказал смиренно:
— Что решит Собор, пусть так и будет.
И Собор решил: Андрея Савинова извергнуть из священства, оковать и немедля сослать в Кожеезерский монастырь на самые тяжёлые работы, по прибытии в который ради милости оковы можно будет снять, если в пути ссыльный будет вести себя смиренно и достойно. На что, судя по поведению на Соборе, надежды было мало.
А в это время Фёдор Лопухин приехал в Ферапонтов монастырь и, дабы преуспеть в деле предстоящем, первым долгом явился за благословением к Никону, и сан его, ради того же, не умалил:
— Благослови, владыка.
А раз владыка, значит, верховный правитель. Понимал хитрый боярин, что это будет приятно ссыльному иерею давно лишённому сана. Никон продолжал всюду подписываться святым патриархом, и даже на дороге перед монастырём поставил кресты, на которых было написано: «Смиренный Никон Божьей милостью патриарх, поставил, будучи в заточении за слово Божие и св. церковь».
Читая по дороге эти надписи, Лопухин понял, не сломлен Никон, и дело, с которым он ехал к нему, будет весьма трудным.
Никон благословил приезжего и спросил:
— С чем пожаловал, сын мой? Уж не донос ли на меня снова проверять?
— Нет, нет, владыка. Я с вестью горькой. Преставился ныне великий государь Алексей Михайлович. Велено мне оповестить тебя об этом.
— Царство ему небесное, — перекрестился Никон. — Что-то шибко раненько он отправился туда.
— Что делать, владыка. Всевышний призывает не когда тебе хочется, а когда он сам решит.
— Это верно, сын мой, всё в руце Божьей, — отвечал Никон, — смахивая вдруг явившуюся на щеке слезу. — Но он будет судиться со мной в страшное пришествие Христово, ибо не было мира меж нами. Не было.
— Но ты, владыка, должен простить его как истый христианин, — подступился Лопухин к главному. — И простить письменно, дав прощальную грамоту.
— Подражая учителю своему Христу, повелевшему оставлять грехи ближним, я говорю: Бог да простит покойного. Но письменного прощения я не дам.
— Но почему, владыка?
— А потому, что он при жизни своей не освободил нас от заточения.
У Лопухина всё похолодело внутри. Вот тебе и «горы сверну», вот тебе и «десять грамот».
— Владыка, я умоляю тебя.
— И не проси, сын мой, ворочайся лучше к тем, кто прислал тебя. За то, что уведомил май о смерти государя, спасибо. Но писать ему прощальную грамоту я не стану. Не заслужил таковой покойник.
Возвращался в Москву Фёдор Лопухин псом побитым, ничего не вёз в оправдание своей неблизкой поездки. Вот уж истина, не хвались едучи на рать.
