— И в железы его, в железы, то-то бы государя порадовали.
— Ино ладно. Будут Андрюхе и железы.
Говорить Иоакиму о Никоне Милославский не стал, потому как знал, что одно упоминание о нём приведёт патриарха в неистовство. Знал он и то, что если Никон узнает, что просьба о прощальной грамоте исходит от Иоакима, то тоже не даст прощения усопшему ни за какие посулы. Поэтому, вызвав к себе боярина Лопухина, повёл речь издали:
— Ты, Фёдор Авраамович, очень уважаемый человек в царской семье. Государь так и сказал, что, кроме тебя, никто не сможет сотворить сие богоугодное дело быстро и хорошо ко всеобщему удовлетворению.
— Какое дело, Иван Михайлович? — спросил Лопухин в нетерпении, вполне насладившийся столь лестной аттестацией. — Для государя я горы сворочу.
Милославский, опустя очи долу, дабы в глазах боярин не угадал искру насмешки, сказал:
— Горы, Фёдор, сворачивать не надо будет. Тут гораздо всё проще, хотя и очень ответственно и важно.
Для вящей значительности Иван Михайлович помолчал, словно колеблясь, доверять ли сие дело своему собеседнику. И опять начал издали:
— Ты же, наверное, знаешь о бывшем патриархе Никоне.
— Знаю, как не знать, Иван Михайлович. В Думе же ему ссылку приговаривали.
— Дело в том, что Никон, живя в ссылке, великие хулы возводил на покойного государя Алексея Михайловича. Никогда во здравие его не поминал.
— Ах, негодяй, — возмутился Лопухин. — И это бывший владыка!
— Может, оттого и покинул нас безвременно государь, царствие ему небесное. — Милославский трижды перекрестился.
— Вполне, вполне возможно, Иван Михайлович, — с готовностью согласился Лопухин. — Зло — оно, сказывают, тоже накликивается, даже вполне просто.
— Так вот, Фёдор Авраамович, царь повелел ехать тебе в Ферапонтов монастырь, что в Белоозёрском, и привезти от Никона письменное прощение покойному государю.
— Да я... да для государя, — вскочил Лопухин в искреннем порыве благодарности. — Привезу хошь десяток прощальных грамот.
— Десять не надо, Фёдор, — осадил боярина Милославский. — Привези одну, и писанную рукой Никона чтоб. Деньги на дорогу получишь у Лихачёва, государь ему уже указал. Ступай. Не мешкай. Завтра же отъезжай с Богом.
Царское повеление выполнять — честь великая, не всякому выпадает такое счастье. Другой всю жизнь просидит в передней у государя, да так и не сподобится этой милости. Оттого Фёдор Лопухин едва не на крыльях летел из дворца и под ноги себе не глядел и на Красном крыльце так оступился, что все ступени рёбрами пересчитал. И, катясь вниз с крыльца, об одном Бога молил: «Хошь бы ничего не сломать». А то царь другого пошлёт кого. Тогда до скончания живота о Лопухине не вспомнит.
Вниз скатившись, вскочил боярин, рёбра пощупал: целы вроде. Ноги? Так стою же. Слава Богу, ничего не сломал. Правда, на голове шишка взыгралась, но она не может помешать исполнить волю государеву.
В стороне загыгыкали держальники боярские, видевшие кувырки Лопухина с Красного крыльца.
«Жеребцы стоялые, — подумал о насмешниках Лопухин. — Знали бы, по чьему указу спешу я, небось не оскалялись бы».
И, схватив оброненную на ступенях шапку, помчался готовиться к отъезду.
На Собор 14 марта 1676 года приехали митрополиты Корнилий из Новгорода, Иона из Ростова, Маркел из Пскова, Филарет из Нижнего Новгорода, Павел из Рязани да Илларион из Суздаля, архиепископы Сергий из Твери, Никита из Коломны, епископы Леонтий из Тамбова да Митрофан из Воронежа. Было ещё около двадцати архимандритов и игумнов.
На столь представительном Соборе и выступил духовник покойного государя Андрей Савинов. Он думал, что тут-то он и разоблачит патриарха, как нарушителя церковных канонов. Но безмерная ненависть к Иоакиму сослужила ему худую службу. Начав тихо свой рассказ святому Собору о прощальной грамоте, которую бесчестно перехватил у него патриарх, протопоп заканчивал его на крике. И чем более кричал он на патриарха, тем тише и смиреннее отвечал Иоаким, более того, даже покаялся за свершённое им неумышленно, что в великой печали и слезах о государе вполне простительный проступок.
