— Принеси горилки, да вареники не трожь.
— Они вже посохли.
— Что ж что посохли. Горилкой размочим.
Женщина собрала и унесла грязные тарелки, воротилась с бутылкой горилки. Хмельницкий налил горилку в две кружки, оставленные на столе, поднял свою.
— Давай, капитан, за знакомство! — И, не дожидаясь Билевича, вылил свою горилку в глотку и тут же, ухватив рукой вареник, стал закусывать.
Билевич несколько помедлил, ему, привыкшему к виноградному вину, трудно было глотать эту гадость.
— Ну чего ты, — подбодрил Хмельницкий. — Пей. Впрочем, постой, давай вместе.
Хмельницкий снова наполнил свою кружку, поднял её.
— Ну!
— Давай, — согласился капитан. На этот раз они выпили почти одновременно.
— Ну что там султан, рассказывай? — спросил Хмельницкий.
— Дело в том, Юрий Богданович, что я послан султаном договариваться с Москвой о мире.
— Они что, белены там объелись, — возмутился Хмельницкий. Снова налил себе и выпил. — Почему со мной не посоветовались? Я им что? Игрушка? С Москвой никакого мира не может быть. Слышишь? — сорвался он на крик, словно Билевич был виноват в этом. — Я спрашиваю, ты слышишь?
— Слышу, гетман.
— Сейчас Чигирин наш, можно идти прямо на Киев, а там на Левобережье. А они «мир». Я уж запорожцев сговорил, они за меня. Они ждут не дождутся нас.
Хмельницкий не давал говорить Билевичу, говорил только сам, и всё более о себе, не забывая подливать в свою кружку горилку и выпивать её, уже ничем не закусывая, даже усохшими варениками.
— ...Как только хан пришлёт ко мне войско, я иду на Батурин. Я сровняю его с землёй, как и Чигирин, а Самойловича повешу как бешеную собаку.
Билевич, видя перед собой почти безумные глаза пьяницы, думал: «И зачем я сюда явился, он же сумасшедший».
Хмельницкий словно услыхал мысли своего гостя, неожиданно прекратив проклятия, спросил его:
— Постой. А ты зачем сюда приходил?
— Я приходил, чтобы поставить тебя в известность о намерении султана искать с Москвой мира.
Хмельницкий трахнул кулаком по столу, подпрыгнули бутылки.
— Не бывать этому, — закричал во всё горло так, что на шее вздулись жилы. Тут же явилась в горнице Галка, сказала озабоченно:
— Серденько, зачем так шумишь? Так вскричал, я аж злякалась.
— Уйди, дура.
— Ни, серденько. Ни. Пидимо со мной.
Обернулась к гостю, сказала с упрёком:
— Ах, пан, до чего человека довели. Нехорошо так, нехорошо.
И хотя «князь» ругал её и брыкался, она увела его из горницы.
«Ну и слава Богу», — подумал Билевич, поднимаясь из-за стола. Вышел на крыльцо, вдохнул с удовольствием чистый воздух. Казак, лузгавший семечки, спросил:
— Ну как? Побеседовали?
— Побеседовали, — усмехнулся Билевич.
Казак понял и тон ответа и усмешку.
— Что делать? Больной человек. Забот много.
На крыльце появилась Галка, недружелюбно взглянув на Билевича, сказала казаку:
— Иди. Зовёт.
Казак отряхнул от семечек руки, жупан, усы и, поправив за поясом ятаган, шагнул в избу. Галка с треском захлопнула дверь, давая понять Билевичу, чтоб уметался прочь и поскорее.
Казак на цыпочках прошёл через большую горницу в угловую, где была опочивальня. Хмельницкий лежал на кровати.
— Охрим?
— Слухаю, гетман.
— Отот капитан, шо был у меня, ты запомнил его?
— Запомнил, гетман.
— Как стемнеет, иди и убей его.
— Как — убить? — опешил казак. — За шо?
— Он хочет помирить султана с Москвой. Не бывать этому, — дёрнулся Хмельницкий. — Я прерву эту нить. Ты слышишь, Охрим?
— Слышу, гетман.
— У тебя ятаган отточен?
— Отточен, гетман, — соврал Охрим, уже забывший, когда он вынимал эту «поганьску орудью».
— Отруби этому капитану голову, слышь, отруби напрочь. Ида.
Казак вышел на крыльцо, прислонился к балясине, долго вздыхал, потом вспомнил о семечках, достал из широких портов добрую жменю жареных и занялся снова лузганьем.
Билевич вернулся во двор татарского бея, где оставил коней и своих спутников.
— Ну как? — спросил его бей.
— Так он же безумен!
— Многие тоже говорят, но когда трезвый, он ничего.
— Мне показалось, он никогда не бывает у вас трезвым. Неужто вы и впрямь доверите такому человеку управлять Украиной?
