А меж тем бедного Фёдора Алексеевича внесли в Думу, усадили на трон. Слёзы катились по щекам четырнадцатилетнего отрока и от боли и от горя, свалившегося на его хрупкие плечи. Он плакал об отце, а другие словно забыли о случившемся. Им важно было публично провозгласить его царём, хотя, видит Бог, он не рвался на трон. Несколько раз он пытался сказать: «Отнесите меня к отцу». Но его словно и не слышали или не хотели слышать. Князь Долгорукий нашёптывал ему:
— Ты — царь, Фёдор. Слышишь — царь. Надо утвердиться. Потерпи. Успеешь с батюшкой попрощаться.
Боярин Стрешнев Родион Матвеевич сунулся к Долгорукому с советом:
— Надо бы скипетр, князь, и державу.
— Ты что, сдурел, Родион, он же не удержит.
— Но всё одно неладно это, — не сдавался Стрешнев, — царём объявлять, и без державы.
Сошлись на том, что скипетр и державу будут держать Стрешнев с Милославским, как родственники царя, а руки Фёдора будут лишь касаться этих атрибутов. Принесли и шапку Мономаха, но её Фёдор сам решительно оттолкнул, даже примерять не стал. Оно и без примерки видно было, что велика она для мальчика, утонет он в ней.
— Шапка ему в плечах тесна станет, — угрюмо съязвил стольник Матвей Васильевич Апраксин, сидевший неподалёку от трона и видевший слёзы царевича и посему сочувствующий отроку. — Ослобонили б дитё, аспиды. Ведь эдак они его вслед за отцом отравят.
— Эт верно, — согласился казначей Лихачёв, сидевший рядом. — Дали б хоть на ноги подняться ребёнку.
Гудела Дума, заполнявшаяся боярами, ждали возглашения царёвой воли, вздыхали по усопшему, жалели вступающего в нелёгкую упряжь царскую. А по щекам Фёдора катились крупные, с горошину слёзы, и никто не смел осудить его, все понимали состояние отрока. Лишь князь Долгорукий не мог с этим смириться. Сипел над ухом царевича:
— Вытри слёзы, Фёдор. Стыдись.
Глава 2
ПРОЩАЛЬНАЯ ГРАМОТА
После похорон великого государя Алексея Михайловича собрались родные его в верхней горнице погоревать вместе, поплакать, ну и посоветоваться, как дальше жить.
— А где ж Наталья Кирилловна с крестником? — хватился Фёдор Алексеевич. — Позовите кто-нибудь.
Но отчего-то никто не шевельнулся, а Софья Алексеевна сказала:
— Обойдёмся без мачехи.
— А и верно, — поддержал её Иван Михайлович Милославский. — С какими глазами ей являться после той ночи с беззаконным притязанием на престол.
— Да уж что и говорить, — отозвалась Татьяна Михайловна. — Такая молодая, да ранняя. Не ожидала я от Наташки такой прыти, не ожидала.
Неожиданно захихикал сидевший у окна царевич Иван, все оборотились к нему: с чего это он? А он смеялся, не замечая, что привлёк общее внимание.
— Ваня, что с тобой? — спросила тётка Анна Михайловна, сидевшая рядом.
— Хы-хы, когда гроб-то с крыльца несли, боярин-то Одоевский споткнулся да растянулся на ступеньках-то. Гы-гы-гы.
Все переглянулись: что, мол, взять с глупенького, мал ещё, всего десять годков. Но Софья Алексеевна оборвала весельчака строго:
— А ну-ка перестань, дурак.
Иван испугался, притих, но ухмылку с лица так и не мог согнать, из похорон ему больше запомнилось падение на крыльце старого боярина.
— Надо что-то с нарышкинским гнездом делать, — сказал Иван Михайлович. — Ванька не оставит нас в покое[12], уж наверняка плетёт что-то.
— Выгнать их обратно в Смоленск, — предложила Татьяна Михайловна.
— Нет, в Смоленск нельзя, там у них сторонников много сыщется. Ещё и поляков могут натравить на Москву. Надо в другую сторону.
— А зачем выгонять-то? — спросил Фёдор. — Дядь? Тёть? За что вы на них?
— Федя, ты молод, всего не понимаешь... — ласково начал Милославский.
— Но я же царь, должен знать.
— Царь ты, царь, Фёдор, но пока во всей этой паутине разберёшься, позволь нам, старикам, с этим управляться.
— Но крестника своего я в обиду не дам, — сказал твёрдо Фёдор. — Как-никак, я перед Богом отец ему.
— А никто и не собирается Петра обижать. Пусть живёт себе, мы разве о нём говорим. Мы о недругах наших речь ведём. О твоём, Федя, спокойствии печёмся. О твоём!
— Да, — неожиданно вспомнила Татьяна Михайловна. — Надо послать кого к патриарху Никону
