Царевич Фёдор, плохо спавший ночь из-за болезни, услыша шум во дворце, велел своей постельнице:
— Родимица, выдь, узнай, что там?
Та вышла, и вскоре воротилась. Колебалась: говорить ли, но женское естество пересилило:
— Батюшка ваш помер, Фёдор Алексеевич.
Царевич всхлипнул, притих. Постельница подошла, поправила подушку, подняла сползшее на пол одеяло. Погладила мальчика по голове:
— Сиротинушку моя, жаль моя... — И у самой слёзы закапали, вспомнилась родная Украина, старый батька с маткой. — Не плачь, дитятко. Воны теперь в раю, батюшко наш Алексий Михайлович. Не трави душу, серденько, молись за него.
А меж тем шум во дворце всё усиливался, кто-то бегал по переходам, где-то плакали навзрыд, топали ноги, скрипели половицы.
— Родимица, запри дверь на запор, — попросил Фёдор, догадавшись наконец, что возня эта его не минует. Обязательно хватятся его, прибегут за ним. А он никого не хочет видеть, даже родных, хочет один поплакать.
Едва успела Феодора Родимица запереть дверь, как тут же в неё постучали.
— Фёдор Алексеевич, отвори, — послышался голос князя Долгорукого. — Это я — Юрий Алексеевич.
Фёдор взглянул на испуганную постельницу, приложил палец к губам: молчи, мол. Хитрово стал звать её:
— Родимица-а, слышь, отвори. Ты оглохла там, чё ли?
Но Фёдор уже и кулачок показал бедной женщине: не отзывайся.
— Ломайте дверь! — приказал Долгорукий.
Двери оказались крепкие, дубовые. Сколько ни давили на них снаружи, выдержали.
— Топоры несите, — хрипел князь. — Рубите!
Принесли топор, начали рубить. Прорубили дыру у засова, кто-то сунул руку через неё, отодвинул задвижку. Ввалились запыхавшиеся, злые.
— Ах ты ведьма заднепровская! — кинулся было на постельницу дворецкий Хитрово.
— Не сметь! — крикнул тоненьким голоском царевич Фёдор. — Тронешь хоть пальцем, велю засечь, — пригрозил мальчик.
Хитрово остановился на полпути, знал уже, кем стал царственный отрок и чем может грозить его единое слово.
— Фёдор Алексеевич, Бог призвал твоего батюшку к себе, — начал Долгорукий, и даже не забыл на этот раз перекреститься. — А великий государь, отходя в мир иной, отказал царство на тебя. Пожалуйста, изволь сесть на трон.
— Не хочу. Я болен. Идите все отсюда, сажайте крестника моего, Петра.
— Но он ещё не смыслен. И потом, царство-то тебе отказано, не ему Федя, сынок, не огорчай душу отца твоего. Ведь он сейчас с неба взирает на нас и каково ему слышать такое твоё слово. Скорбит душа его, Федя.
— Но я же болен, Юрий Алексеевич, — со слезами взмолился царевич. — Ну пожалейте вы меня, за ради Христа. Я по горнице ходить не могу.
— И не надо ходить, Фёдор. Мы тебя на руках унесём. Не упрямься.
Заметив колебание царевича, Долгорукий кивнул спутникам:
— Ну, чего стоите? Берите государя, да осторожней.
Сам князь и рад бы подставить своё плечо, да уж стар, себя б хоть донести. Охотников нести Фёдора и так довольно сыскалось. Окромя Хитрово да Хованского-Тараруя тут же и дядя царевича объявился — Милославский Иван Михайлович[11], князья Куракин Фёдор и Волынский Василий.
Волынский прибежал последним, когда понял, чей перевес будет, хотя полчаса тому обещался Матвееву за Петра кричать. И то, пока шёл разговор, он в дверях стоял на всякий случай, а ну Фёдор откажется и настоит на своём, тогда б он успел назад в Думу добежать и за Петра провопить.
Милославский с Куракиным одного роста оказались, им и взгромоздили на плечи царевича, Хитрово с Тараруем ноги царевича держали, им как раз по ноге досталось. Ну а Волынскому выпало впереди бежать по переходам и путь очищать:
— Дорогу, дорогу, государь идёт.
Сына дворецкого Ивана Хитрово князь Долгорукий вперёд послал:
— Беги, скажи Матвееву, чтоб уводил Петра. Не ронял бы царскую фамилию.
Однако беспокоился князь напрасно. Матвеев, узнав, что государь отказал царство старшему, сам увёл Петра из Думы, передал царице, шепнул обнадёживающе:
— Не горюй, Наташа, сие ненадолго. Помяни моё слово, скоро, очень скоро Пётр на троне будет.
Менее всего огорчился сам виновник, царевич Пётр, что там ему скипетр да держава, когда его в спальне настоящая сабля дожидается.
