— Всё, поп, карачун пришёл.
А когда бывший генеральный писарь Карп Мокриев, вызванный свидетелем, тут же был посажен с ними рядом и объявлен обвиняемым, Рославец даже повеселел: «Нашему полку прибыло».
Где-то в глубине души он надеялся, что до смертного приговора не дойдёт, поскольку половина коллегии состояла из священников, а уж они-то не должны допустить до крайней меры. Ну кнут, ну ссылка, но не казнь же.
Однако приговор суда был суров: «...за готовившееся возмущение и призывание к бунту и новой разинщине означенные лица приговариваются к смертной казни через повешение».
После оглашения приговора с протопопом стало плохо, он повалился на пол, а Рославец, хотевший было его поддержать, не стал этого делать: то не моё дело. Пришлось караульным казакам тащить на себе сомлевшего попа в кутузку.
Не ожидал столь сурового приговора даже гетман, и когда к нему в канцелярию пришёл Домонтов, он сказал ему:
— А ты не того, Иван, не хватил через край?
— Вот и ты туда с попами, Иван Самойлович, они тоже заладили: «Шибко строго, ох шибко строго».
— Как же ты их уломал?
— А я им сказал, дадим им смерть, пусть злякаются как следует, а государь всё едино приговор отменит.
— Ну, припугнуть-то их надо, кто спорит.
— Эвон поп с перепугу в порты наложил, — усмехнулся генеральный судья. — А ты что, Иван Самойлович, не одобряешь? Тебя они убить собирались. А ты?
— Что я? Я с судом спорить не стану, тем более всегда за него сам ратовал. А в том, что государь отменит казнь, я уверен более твоего. У Фёдора Алексеевича душа ангельская. И Дорошенко напрасно его стережётся.
На следующий день прискакал из Москвы гонец с грамотой государевой, в которой говорилось о помиловании преступников.
Генеральный судья, прочитав коллегии грамоту государеву, сказал:
— Вот видите, я же вам говорил, что государь не даст смерти предать их. Зато теперь у нас есть возможность смягчить их участь. А если б сразу мягко осудили, они б, согласно государевой грамоты, вообще избежали бы наказания.
И было присуждено: Рославца держать за караулом, Адамовича отправить в Чернигов, где архиепископ сам изберёт ему меру наказания. Все понимали, что Баранович не пощадит врага своего. Карпа Мокриева выслать вон из Украины. Райча и Горленко со службы уволить, лишив званий, заставив сначала присягнуть, что в грядущем к злым умыслам приставать не станут.
Гетман мог быть вполне доволен результатами суда. Не он расправился с недругами, а закон.
И с тем же гонцом пришло от государя согласие с его доводами, что Дорошенко пока трогать не надо. Хотя государю очень хотелось бы «видеть сего славного воина».
«Дитё ещё, — думал с нежностью о царе гетман. — Наслушался сказок про подвиги дорошенковские, вот и хочет видеть такого героя. Дитё».
Но не мог же он этого Дорошенко сказать, езжай, мол, ублажи царствующего отрока, да не бойся, не съест он тебя, а ещё и наградит, дурака.
— Ну что, князь Иван, вот государева грамота, в которой он согласился не трогать Дорошенко. Можешь ворочаться в Москву безбоязненно.
— Жаль, конечно, в кои-то веки государевой волей пожалован был, а не исполнил.
— Ничего, князь. Можешь отвезти Москве новость, хоть и не добрую, но важную: Сечь не сегодня-завтра может отложиться к Крыму, пусть уделят ей внимание.
Как бы ни относились сёстры-царевны к своей мачехе-царице Наталье Кирилловне, Фёдор Алексеевич при всякой встрече оказывал ей искреннее своё уважение и внимание. А уж о Петруше-крестнике и говорить нечего. Всякий раз царь с нежностью ерошил чёрные кудрявые волосы, заглядывал в огромные глаза ребёнка.
— Как живёшь, Петя?
— Живём — хлеб жуём, — говорил озорно мальчик услышанную где-то и, видимо, понравившуюся ему фразу.
— Ну что, матушка-государыня, пора крестнику и за учёбу браться.
— Да ему ещё и пяти нет, Фёдор Алексеевич, пусть поиграет.
— Нет! Пора за учёбу, — неожиданно поддержал мальчик своего крёстного. — Пора, маменька, пора.
— Ну что с ним делать, — развела руки Наталья Кирилловна. — Раз сам рвётся к учёбе, приищи уж ему учителя, Федя, только чтоб был человек набожный и праведный.
