— Приищу, Наталья Кирилловна. Доброго учителя приищу. Ух ты, бутуз, — царь с удовольствием ущипнул крестника за тугую щёку. — Способный наследник растёт, пора учить.
В тот же день царь призвал к себе стольника Фёдора Соковнина.
— Фёдор Прокофьевич, у меня просьба к тебе важная.
— Слушаю, государь.
— Моему брату и крестнику Петру Алексеевичу уж скоро пять лет стукнет. Приищи-ка ты ему доброго учителя, кого из приказных.
— Хорошо, государь. Завтра же найду.
— Найдёшь, приведи ко мне. Я погляжу да поспрошаю его.
Когда Соковнин ушёл, Хованский напомнил царю:
— А ведь Феодосья Морозова[38] и Авдотья Урусова его сёстры родные, государь.
— Ну и что?
— Так они ж самые рьяные были раскольницы и осуждены ещё при твоём батюшке, царствие ему небесное.
— Я знаю, Иван Андреевич, не нам судить их, если они за свою веру мученическую смерть приняли. И ни при чём тут Фёдор Прокофьич, брат их.
— Ну я так, — замялся Тараруй. — Думал, ты забыл о родстве их, вот и напомнил, всё ж царевичу учителя ищет. А так супротив Фёдора я рази что имею.
— Ты вот что, Иван Андреевич, когда Соковнин приведёт завтра учителя для Петра, ты, пожалуйста, позови ко мне Симеона Полоцкого. Я хочу, чтоб и он при сем присутствовал.
С утра Соковнин отправился в Поместный приказ, где за столами сидело несколько подьячих и дружно скрипели перьями. Дьяку приказа Соковнин сказал негромко, дабы не слышали подьячие:
— Нужен подьячий, умеющий хорошо и красиво писать и чтобы разумел бы в чтении.
— Эвон тот, что в углу сидит. Загляни-ка к нему в лист, може, подойдёт.
Соковнин неспешно прошёл в угол к русоволосому молодому подьячему, остановился у него за спиной. Подьячий затылком почуял интерес боярина к нему, заволновался, умакнул перо до дна чернильницы, перегрузил чернилем и ляпнул на лист кляксу.
— Ах ты! — пробормотал виновато, схватив щепотку песку засыпал кляксу.
— Что ж ты, парень, — с укоризной молвил Соковнин. — Так славно писал — и вот на тебе, ляпнул.
Подьячий вскочил, вытянулся в струнку, молвил виновато:
— Прости, боярин. Взволновался я, никогда со мной такого не было, хошь у дьяка спроси.
— Как тебя звать-то?
— Никита, боярин.
— Чей будешь?
— Зотов. Никита Зотов Моисеев сын.
— Так вот, Никита Моисеев сын, сейчас пойдёшь со мной к государю.
— За што? Боярин... Я ж, — побледнел подьячий, — я ж как мышка. За што?
— Дурак. Тебя на честь зовут.
Но до бледного подьячего и это плохо дошло.
— Я ж не заслужил. За што?
— Идём, Никита.
Зотов взглянул вопросительно на дьяка, велениям которого он на службе подчинялся и без его согласия шагу ступить не смел.
— Ступай, Никита, — разрешил дьяк. — После урок докончишь... если воротишься.
Последние слова дьяка «если воротишься» совсем сбили с толку бедного Никиту: уж не на правёж ли ведут? А ну на казнь! И за что?
А между тем Соковнин уверенно шёл к Красному крыльцу, перед ним расступались толкавшиеся там дворянчики, служивые. Никита едва поспевал за ним. Соковнин ввёл его в переднюю, где по лавкам сидели все именитые люди, многие в высоких шапках, с бородами. А у Никиты только-только усишки начали пробиваться и бородёнка едва наметилась, реденькая какая-то, не борода, а срамота одна.
— Садись здесь, — указал Соковнин Никите на край лавки. — Жди когда позовут.
Оробевший Никита сел на лавку столь осторожно, словно на печь раскалённую, по сторонам глядеть боялся. Уж больно именитые все сидят, на Никиту косятся с презрением: ишь, писцовая душа явился во дворец царский в портах драных, в кафтане вытертом, такого и на крыльцо пускать срамно, не то что в переднюю.
А меж тем в государевой комнате уже был Симеон Полоцкий, который ранее учил Фёдора, да и его покойного старшего брата Алексея, грамоте, латыни и даже переводам псалтыри.
— Я, Самуил Емельянович, пробовал перевести стих сто тридцать второй, — говорил государь Полоцкому. — Постарался так перевести, чтоб было и понятно и складно, как вы меня учили.
— Если не трудно, прочтите, Фёдор Алексеевич, — попросил Полоцкий.
Фёдор помолчал, сбираясь с духом, и, стараясь не смотреть на бояр, сидевших по лавкам, начал декламировать:
