— Как хорошо и как приятно жить братьям вместе! Это как драгоценный елей на голове, стекающий на бороду Аронову и на края одежды его. Как роса Ермонская, сходящая на горы Сионские. Ибо там заповедал Господь благословение и жизнь навеки.
Царь умолк, вопросительно взглянул на учителя. Бояре на лавках завздыхали одобрительно: ещё бы, государь наизусть читал, никуда не заглядывая.
— По-моему, неплохо, — сказал Полоцкий.
— Как «неплохо», — возмутился Хованский. — Преотлично, государь! Выше всяких лицедеев.
Но государь не оценил рвения Тараруя и не взглянул в его сторону, спросил Полоцкого:
— Может, сто сорок пятый псалом прочесть, Самуил Емельянович?
— Вы и его перевели?
— Да. Целиком.
— Похвально, Фёдор Алексеевич. Прочтите.
— Хвали, душа моя, Господа, — начал торжественно Фёдор, и в комнате воцарилась мёртвая тишина. — Буду восхвалять Господа, доколе жив, буду петь Богу моему, доколе есмь. Не надейтесь на князей, на сына человеческого, в котором нет спасения. Выходит дух его, и он возвращается в землю свою, в тот день исчезают все помышления его...
Словно окаменели бояре на лавках, столь торжественные словеса льются из царских уст. У старого Одоевского повисла и замерла капелька под носом, он утереть её не смеет, да и она падать не спешит, дабы не нарушить торжественности.
— ...Творящего суд обиженным, дающего хлеб алчущим. Господь разрешает узников, Господь отверзает очи слепым, Господь восставляет согбенных, Господь любит праведных, Господь хранит пришельцев, поддерживающих сироту и вдову, а путь нечестивых извращает. Господь будет царствовать вовеки.
Фёдор окончил чтение, и опять взгляд его остановился на учителе.
— Превосходно, Фёдор Алексеевич, перевели, поздравляю вас.
С тем Полоцкий шагнул к престолу, взял руку царя и тряхнул, как кому простому. Бояре обмерли от такой наглости: ещё бы, вместо того чтобы целовать царскую руку, этот монах трясёт её. У Тараруя уж и готовое на этот случай словцо ехидное на языке повисло, мол, что ж ты, чернец, с царской рукой вытворяешь? Но не успело оно вылететь, государь опередил:
— Ну, спасибо, Самуил Емельянович, за науку. Прочёл я вашу книгу о складывании стихов. Очень понравилась. Хочу попробовать сам.
— Но вы же вот перевели псалмы, очень даже прилично, Фёдор Алексеевич.
Государь видел ещё во время чтения псалмов, как в комнату бесшумно проник Соковнин, даже дверью не скрипнул, и тут спросил его:
— Ну что, Фёдор Прокофьевич, добыл учителя?
— Добыл, государь.
— Где он?
— Тут в передней дожидается.
— Как зовут?
— Никита Зотов, подьячий Поместного приказа. Пишет изрядно.
— Родион Матвеевич, — обернулся царь к Стрешневу — Зови Никиту Зотова.
Стрешнев вышел в переднюю, громко спросил:
— Кто здесь Никита Зотов?
— Я, — вскочил с лавки подьячий.
— К государю.
Обмер Никита, одеревенел весь, с места двинуться не может.
— Оглох, что ли? К государю, — повторил Стрешнев. Видя, что подьячий и шагу сделать не может, подошёл, взял его за рукав, потянул за собой, и он пошёл покорно, смиренно, как бычок на закланье.
Очутившись перед государем, Никита пал на колени, ударился лбом об пол столь старательно, что рассмешил царя.
— Ну довольно, довольно, Никита. Встань. Вот так. У тебя, говорят, Никита, почерк изрядный.
— Стараюсь, государь.
— Я хочу тебя учителем к своему брату Петру Алексеевичу определить.
— Не достоин я, государь, счастия такого, — просипел Никита, у которого от такой новости голос сел.
— А вот мы сейчас определим, достоин ли Самуил Емельянович, извольте его по счёту экзаменовать.
— Ну что ж, — сказал Полоцкий. — Скажи, Никита, сколько алтын будет в гривне.
— Три алтына и одна копейка, — отчеканил Никита тут же прорезавшимся голосом.
— А сколько алтын в рубле?
— Тридцать три алтына и одна копейка.
— А сколько грошей в гривне?
— Пять.
— А полушек в гроше?
— Восемь, — почти не задумываясь чеканил Никита.
— Ну что ж, в счёте он крепок, — сказал Полоцкий.
— А как по истории нашей, — спросил Фёдор — Разумеешь?
— Ведаю, государь, немного.
