Андрей кончил чтение, взглянул на отца, тот плакал, слёзы градом катились по седой бороде его, и был ныне Артамон Сергеевич жалок и вроде совсем немощен. Только теперь увидел сын, как постарел отец. Поседел, сгорбился.
— Кто ж это порадел о нас? — спросил Матвеев капитана.
— То новая царица, сказывали, за тебя вступилась.
— А кто ж новая-то?
— Марфа Матвеевна Апраксина.
— Стой, стой, как ты сказал? — встрепенулся Матвеев. — Марфа?
— Да, Марфа Апраксина.
— Батюшки-светы, — всплеснул руками Артамон Сергеевич. — Так ведь она, милая моя, моя крестница. Ай умница Марфинька, что за крёстного отца вступилась. Ай умница!
— И вот ещё, — сказал капитан, подходя к столу. — Послала она тебе триста рублёв на дорогу. Вот, считай! — И высыпал деньги на стол.
Глядючи на это, растрогался Артамон Сергеевич того более, потом взял со стола три рубля, протянул Андрею.
— Ступай, сынок, отнеси Марковне, протопопице, хошь и раскольники, а всё ж люди, живые души. Да с парнем-то помирись, сирота ведь. Попроси прощения у него, чтоб зла не оставлять за собой.
В тот день новую царицу Марфу Матвеевну нарядили в торжественное платье, шитое из дорогой ткани и сплошь усыпанное жемчугами и драгоценностями. Платье оказалось столь тяжёлым, что, казалось, тянуло за плечи вниз. На голову была надета соболья шапка, объятая снаружи золотой короной, оттого тоже нелёгкая, от короны полудужья уходили вверх и сходясь наверху, заканчивались золотым крестом. От государевой шапки Мономаха царицына и отличалась этим золотым ободом, на котором россыпью высверкивали алмазы. На государевой шапке опушка была соболья, но зато крест наверху сверкал бриллиантами.
Предстояло торжество во дворце — всем быть у царицыной руки.
В государеву переднюю и царя, и царицу вели, поддерживая под руки, ближние бояре, и если б не они, юной царице трудно было бы всходить к креслам, установленным на возвышении.
Как только царь и царица вошли, все присутствующие встали и устремили взоры на них, в передней смолкли разговоры.
Наконец Фёдор и Марфа уселись в кресла. Государю были поданы в руки скипетр и держава.
Патриарх Иоаким, пришедший со всем своим синклитом — митрополитами и архиепископами, благословил государя с государыней и всех присутствующих. И царь кивнул боярину Одоевскому:
— Василий Фёдорович!
Одоевский выступил из толпы, приблизясь к царице, поклонился ей, поцеловал руку, оглядел присутствующих и начал читать.
— Князь Голицын Василий Васильевич, глава Посольского приказу.
Князь вышел из толпы, быстро взбежал к креслу царицы, поклонился и, поцеловав ей руку, сошёл вниз, пятясь.
— Князь Голицын Борис Алексеевич, — продолжал Одоевский, — начальник Приказа Казанского двора.
Князь Борис прошествовал к руке царицы с достоинством и, тоже поцеловав, воротился не спеша на своё место. Этот знал себе цену. Далее из Голицыных Одоевский представил к руке царицы князей Алексея Васильевича и Иван Алексеевича.
Затем, видимо по-родственному, он представил князей Одоевских, Никиту Ивановича и Якова Никитича. За Одоевскими к руке царицы приложились князья Хованские — Иван Андреевич, Иван Иванович и Пётр Иванович. За ними последовали представители рода Шереметевых — Василий Борисович, Василий Петрович, Пётр Васильевич Большой и Пётр Васильевич Меньшой.
У бедной Марфиньки кружилась голова от столь высоких имён и званий, кланявшихся ей и прикладывавшихся к её крохотной, ещё детской ручке. Князья Черкасские, Воротынские, Трубецкие, Морозовы, Пронские, Урусовы. Знатнейшие роды прошли за эти часы перед нею — Куракины, Долгорукие, Бутурлины, Ромодановские, Пожарские, Волконские, Стрешневы, Милославские, Пушкины, Плещеевы, Львовы.
И если ещё первым она говорила заученное: «Да пребудет приязнь наша к вам», то уже последним лепетала что-то непонятное, ибо смертельно устала от этого коловращения. Фёдор заметил, как жена побледнела, взглянула на него жалко и умоляюще, и сказал Одоевскому:
— Довольно, Василий Фёдорович, на сегодня. Мы утомились. — Тут же передал державу и скипетр, стоявшим около боярам. И поднялся.
