— Государь, хотя Белобродскому сие не понравится, но патриарх Досифей велел передать, что если в Москве будет основана Академия, то он сам приищет для неё профессоров в Царьграде.
— Вот это славно, отец Тимофей. Ступай к патриарху и скажи, что об это время завтра я жду его у себя. Мы подумаем о статуте Академии, её уставе и, что не менее важно, о её содержании.
Уже поздно вечером был вызван к государю Иван Белобродский, который изрядно струхнул, узнав, что его зовёт государь.
— Зачем зовёт-то? — спросил посыльного.
— Велел тебе быть немедля к нему в кабинет, а для чего — не ведаю.
Белобродский, войдя к царю в кабинет, поклонился. Остановился у дверей. Фёдор сидел за столом под трехсвечным шандалом и что-то писал. Не отрывая пера от бумаги, поднял взгляд на вошедшего, кивнул на лавку.
— Проходи. Садись, Иван. Я сейчас допишу мысль.
Белобродский тихо прошёл к лавке, сел, смотрел на занятого письмом царя и постепенно успокаивался: не на зло зван.
Поставив точку, царь отложил перо, взглянул дружелюбно на Белобродского.
— Вот пишу статут Академии, Иван. Пора в Москве таковую иметь. А то в Киеве тому уж полста лет, как образована была митрополитом Могилой Петром Симеоновичем[48], а у нас доси ничего подобного. Как ты считаешь, Иван?
— Я считаю, государь, давно пора. Ныне Москва — центр Руси, и, если твоё царское величество положит основание Академии, это будет вельми великое и богоугодное дело.
— Как ты думаешь, Иван, мы найдём для Академии добрых профессоров?
— А почему бы и нет, государь, неужто земля наша скудна умными наставниками. Взять того же Сильвестра Медведева, монаха Евфимия, ученика Словеницкого. Да поискать только.
— И ты, надеюсь, тоже не откажешься от кафедры в Академии, Иван?
— Не откажусь, государь. Готов философию и богословие вести.
— Спасибо, Иван. Я рад этому. Жаль, Симеон Полоцкий умер, он бы тоже с удовольствием вошёл в Академию.
Фёдор заметил, как поморщился его собеседник при упоминании Полоцкого.
— Ты что, не согласен, Иван?
— Как я могу с тобой не соглашаться, государь, но, сдаётся мне, Полоцкий более на Запад тянул.
— А чем же это плохо?
— Ну как? Разве мы, русские, сами не сможем управиться. Вон малороссы в Киеве управились же.
— Симеон Полоцкий был моим учителем. Он научил меня и польскому, и латыни, и даже поэтике. Разве я стал от этого беднее? А, Иван? Он же учил и моего старшего брата Алексея, и столь успешно, что тот по-польски говорил, как на родном языке. У польской шляхты даже возникла идея избрать его королём. И, возможно, избрали бы, если б не пришла к нему ранняя смерть. Нет, Иван, замыкаться на одном языке, даже на родном, это обрекать себя на скудоумие. Я, например, думаю пригласить в Академию греческих наставников, и их обещает прислать нам сам патриарх Царьградский. Ну что скажешь на это?
— Что я могу сказать, государь? Я не смею возразить против твоей воли, но все они, чужеземцы, едут к нам лишь корысти ради. Вот почему, скажем, уехал на родину Юрий Крыжанич[49]? Не он ли звал к всеславянскому объединению.
— Ну, Крыжанич, видимо, обиделся за ссылку, почитай, пятнадцать лет прожил в Тобольске.
— Вот-вот. Он серб, а как в своих сочинениях он срамит русских: и де ленивые, и нечистоплотные, и, мол, пьяницы.
— Ну а разве он не прав? И срамит он, Иван, не позора ради, но алкая исправления нравов. И кстати, не только русских, но и своих не щадит. Вот послушай. — Фёдор протянул руку, взял со стола книгу, развернул, прочёл: «...Задунайские славяне — болгары, сербы, хорваты, уже давно сгубили государство своё, и всю силу, и язык, и весь разум. Не разумеют, что такое честь народная, не думают о ней, и сами себе помочь не могут, внешняя сила им надобна, чтобы поставить их опять на ноги и включить в число народов...» Вот видишь, Иван, как он и о своём народе пишет. И это не злословия ради, а из страстного желания помочь ему. Это очень умный серб, и когда начнётся наша Академия, я постараюсь призвать его к нам. Вот у меня лежит его книга «Политические думы», написанная им в ссылке. Здесь он наставляет и нас, государей, как надо править, как улучшать нравы. И мне как русскому стыдно, когда Крыжанич зовёт нас учиться у турков трезвости, стыдливости и правосудию. Неужто мы хуже турок, Иван?
