После смерти Агафьи многие думали, что царь постепенно забудет об этом указе. Ан нет, заметив Одоевского, явившегося в Думу в старой одёжке, государь тут же сказал вежливо, но твёрдо:
— Яков Никитич, ступай домой и, пожалуйста, переоблачись.
Старый боярин перечить государю не посмел, побежал домой переоблачаться. А Фёдор тут же сделал выговор дворецкому:
— Чтоб не только во дворце, но и в Кремле я не видел охабней и однорядок на служилых.
— А как же со священнослужителями быть?
— То другая стать, это дело патриарха.
И хотя царь не коснулся иереев, Иоакиму всё равно новшество не по душе пришлось.
— Старину опасно рушить, государь, — сказал он Фёдору наедине, достало мудрости не принародно замечание сделать.
И Фёдор понял, что патриарх намекает на никоновские новшества, когда-то расколовшие Церковь.
— Но, отец святой, я же не трогаю твою епархию. И если, скажем, иерею отправлять службу в храме длинное платье не помеха, то человеку служилому оно даже на коня сесть мешает, я уже не говорю о беге или рукопашном бое.
— А брадобритие?
— Что «брадобритие»?
— Твой отец не разрешал брить бороды, а ныне, гляжу, и в Думе являются безбородые. Куда ж это годится, сын мой, на месте бороды голая коленка. Стыдобища! Тьфу!
— Но ум-то не в бороде, отец святой, — усмехнулся Фёдор. — Он в другом месте.
Эта царёва усмешка обидела патриарха, он ушёл рассерженный. Трудно молодым со старыми, но и старикам с молодыми не легче. А Иоаким был в три раза старше государя и, конечно, считал себя мудрее.
Из Стамбула воротился монах Тимофей, посланный ранее Иоакимом к Царьградскому патриарху Досифею для ознакомления с подготовкой священнослужителей. Выслушав монаха, Иоаким понял, что без царя, без его участия в задуманном деле ничего не получится. Однако сердце патриарха саднила обида за «ум не в бороде», поэтому он послал к государю своего служку с просьбой принять монаха Тимофея, только что воротившегося от Царьградского патриарха. Принять и выслушать не в Думе, а наедине. Патриарх считал, что Дума — это сборище болтунов и никакой пользы из рассказа Тимофея думцы извлечь не смогут, а попросту заболтают без последствий.
Фёдор Алексеевич принял Тимофея во второй половине дня в своём кабинете, и, как просил патриарх, никого там не было, даже подьячий, писавший за государем, был отослан в Приказ.
После обмена приветствиями Фёдор пригласил монаха садиться, и как только тот опустился на лавку, попросил рассказать, с чем он прибыл от вселенского патриарха.
— Государь, вселенский патриарх Досифей ныне обращает с надеждой взор на твою державу, — начал монах, — ибо» как ты ведаешь, его патриаршество христианское пребывает ныне яко остров в океане поганском. Церкви наши единоверные греческие находятся в бедственном состоянии и многие лишаются своих священников из-за отсутствия школ и училищ. Умирает иерей — и некем заменить его, приход обречён на запустение и гибель. Патриарх говорил мне, что только Москва ныне с царским величеством во главе может противостоять напору мусульманской веры, только Россия становится прибежищем православия. В лице Москвы его святейшество хочет видеть второй Царьград, новое заповедное место христианства.
— Ну что ж, отец Тимофей, спасибо тебе и его святейшеству за столь лестную оценку нашей столицы и державы. Но для того чтобы стать вторым Царьградом, необходимы духовные училища и даже Академия. Мы бы нашли места для них, но нужны ж учителя, и хорошо бы греческие.
— Со мной приехали два грека-иерея. Я бы мог начать с небольшого училища, государь, если будет твоё повеление.
— Можешь считать, что оно уже получено. Можешь начинать хоть с завтрева. Сколько ты хочешь набрать учеников?
— Человек тридцать для начала.
— Ин добро. Пусть эта школа называется именем святого Иоанна Богослова, и находиться она будет при братстве Чудова монастыря.
— Государь, но Иван Белобродский будет мешать нам. Он очень недоволен, что в училище будут греки.
— Мы с патриархом займёмся основанием Академии, а в ней для философа и богослова Ивана Белобродского найдётся дело. Ему не до школы будет.
