— Что вы все заладили: присяга, присяга, — закричал какой-то рыжий казак. — Мы вольница, а государю никогда не изменяли.
Но тут выступил кошевой Иван Стягайло:
— Если кто не хочет давать присягу великому государю, того не неволю. Но я присягу его царскому величеству дам. Потому что у прежнего кошевого Ивана Серко с гетманом Иваном Самойловичем была недружба и непослушание. А было ль оттого хорошо войску нашему? Было хуже некуда. Государева жалованья и хлебных запасов не приходило много лет. А ныне государь зовёт нас под свою высокую руку, обещает содержание. Я присягаю, — повторил кошевой. — И вас зову, коль вы меня выбрали.
Тут к степени выскочил войсковой писарь Пётр Гук и закричал:
— Старшине вольно присягать. Они ездили на Москву, себе челом жалованье выбили, а войску, чтоб было жалованье, челом не били. За что же нам присягать?
— Верна-а-а, Петро-о-о, — вопила толпа.
Вдохновлённый этим криком, Гук кинул клич:
— Не дадим и кошевому идти к присяге!
— Не дадим, не дади-им! — прокатилось по толпе.
— Вы что, белены объелись, — пытался уговорить казаков кошевой, но ему в ответ неслось: «Не дади-им, не дади-им!»
Стягайло обернулся к Бердяеву:
— Серко на них нет, сволочей. Чем к ним добрее, тем они хуже.
— Не лезь на рожон, Иван, — посоветовал Соломаха. — Им вожжа под хвост попала. Пусть побрыкаются, а писаря в канцелярии поперчить треба.
До самой темноты шумела взбунтовавшаяся толпа, решительно не давая кошевому идти в церковь для присяга.
Они вернулись в канцелярию, там уже горели свечи. Стягайло приказал служке.
— Нечипор, иди и позови сюда Гука. Да принеси нам чего перекусить.
— Рыба, чего ж ещё, — отвечал тот.
Гук явился не один, с ним пришёл и Быхоцкий.
— Ты где ж это был, пропавшая душа? — спросил его Стягайло.
— В курене первой сотни, — пожал плечами Быхоцкий.
— Тебя днём с огнём найти не могли. Видел, что отчебучил твой восприемник?
— Знаю. Я уж ему пенял за это.
— Ты что ж, Петро, али забыл, как нас тиранил Серко?
— А при чём тут Серко, — огрызнулся Гук.
— А при том, что он великому государю всегда козни строил и вас, дураков, за нос водил.
— А тебя не водил?
— И мной помыкал, я того не таю.
— Так ты что, о том времени заскучал? Да? Кто тебя в войсковые писари затащил?
— Ну ты. Ну и что?
— Я. Я, дурень, за тебя старался, и Раду уговорил: помощник мне добрый будет. А ты? Впоперёк пошёл. Я завтра сложу с себя атаманство, ты где окажешься? Опять в курене, на своём аршине, блох кормить и вшей давить.
Гук замолчал, видно, угроза кошевого не шутейная была.
— То, что тебе от государя не было подарка, вон с Быхоцкого спрос. Да и не было, так будет, как Бердяев на Москву воротится. Но чтоб из-за этого бунтовать казаков.
— Я не бунтовал, — промямлил Гук.
— А я что, слепой? Твой курень более всех и мутил воду. Мало мы из-за Серко годами на одной рыбе сидели. Ты что, того же хочешь войску?
— Но присланы же деньги на хлеб.
— Присланы. А кем? Великим государем, дурак. Он о Сечи печётся, он наш христианский государь. Не хан, не король, а великий государь наш. А ты зовёшь ему не присягать. Кто ты есть после этого? Кто?
Гук молчал, переминаясь с ноги на ногу.
— Так вот, Петро, ежели завтра ты сызнова затеешь бунт, ей-ей ворочу тебя в прежнее твоё состояние, а там велю войсковому судье судить тебя за неповиновение кошевому атаману.
Меж тем пока Стягайло «перчил» войскового писаря, Нечипор принёс свежежареную рыбу, поставил на стол огромную сковородку.
— Братцы, — не выдержал искуса Соломаха, — давайте поснедаемо, бо кишки слиплись.
— Да, да, да, — спохватился Стягайло. — Худой я хозяин, гостей заморил. Сидайте, сидайте, господа. Нечипор, принеси горилки, чарки.
Все уселись вкруг сковороды, один Гук оставался стоять у двери.
— А ты чего, Петро, — крикнул Соломаха. — Чи, у Бога теля зьив?
— Иди, сидай, бунтовщик, — молвил миролюбиво кошевой.
Гук сел на краю лавки. Стягайло сам разлил горилку по чаркам.
— Ну, за что выпьем?
— Дозволь мне, Иван, — поднялся Соломаха.
— Дозволяю, — усмехнулся кошевой. — Говори.
