Читал-то монотонно, несколько даже усыпительно, но в Думе в этот раз никто не засыпал. Уж больно событие-то ошеломительное. Всегда думалось, что раскольники где-то далеко в Сибири, на Дону ли народишко мутят. А тут на вот те, в самой столице у государя под боком, у патриарха под носом вынырнули.
— «...А Антошка Хворый на дыбе оговорил Осипа Сальникова, у которого на дому пели часы по старым книгам[45], пекли просфоры и после часов раздавали людям, которые их ели и вменяли в святость. А Сабельников, узнав о случившемся, ударился в бега, и пока в нетях числится».
После зачтения опросных листов, царь, да и вся Дума на патриарха воззрилась, ожидая слова его, дело-то веры касаемо, и ему как местоблюстителю святого престола решать надлежит.
Иоаким во всё чтение сидел туча тучей и заговорил не сразу, несколько помедлив:
— Это всё семя аввакумово, хоша и в яме в Пустозерске сидит, а рассеивает по всей державе плевела сии зловредные.
— Не понятно, чё мы с ним вожжаемся, — заговорил Хованский. — Он из священства извержен. Извержен, отец святой?
— Давно уж, — отвечал Иоаким.
— Так на плаху его, а ещё лучше — на костёр, да и вся недолга.
Теперь все на государя смотрели, ему ведь решать: смерти или живота первеющему раскольнику. В таком деле государь волен. Но Фёдору Алексеевичу не хочется нарушать отцову волю. Как он решил, пусть так и будет. Воля покойного — закон для живущего наследника.
— Я думаю, патриарху надо Собор сзывать, — заговорил царь. — А Собору крепко думать о делах церковных, об укреплении веры. Перед святыми отцами я и скажу наше слово.
Государь поднялся с престола, что означало окончание сидения, но Хованский в нарушение этикета всё ж спросил:
— А что ж с Гераськой и его поспешителем делать?
— Судить градским судом.
Патриарх в неком удивлении взметнул вверх брови, но смолчал, ему ли в его сане за Тараруем следовать. Хотя ждал он от государя решения отдать возмутителей церковному суду. Но Фёдор знал, что церковный суд постановит: «Виновны в неправоспавии» и пошлёт всех на костёр, а народ скажет: «Так царь велел». Ох, как не хотелось Фёдору Алексеевичу убивцем слыть.
И уж на следующий день были разосланы патриарший грамоты во все митрополии и епархии с требованиями владыкам торопиться в столицу на Вселенский Собор Русской земли. Съезжались митрополиты, архиепископы, епископы да архимандриты с игумнами. За дальностью не мог прибыть в срок лишь митрополит Сибирский Павел.
Фёдор Алексеевич обстоятельно готовился к Собору, на котором решил выступить. Каждый вечер садился к столу и писал. В верхней горнице не стал появляться, не до того было. Но когда в кабинет приходила жена, читал ей написанное, спрашивал:
— Ну как, Агаша?
—По-моему, хорошо, — улыбалась Агаша. — Сочинитель ты, Федя, изрядный.
— Ну а чтоб ты советовала ещё добавить?
— Надо бы где-то вписать про нищих, что по улицам кишат.
— Это уже решено, Агашенька, всех приберём, для них специальные дома строятся.
— И ещё, очень нехорошо, когда сами иереи пьянствуют и, того хуже же, валяются в луже рядом со свиньями. Представляешь?
— Вот это ты верно заметила, — засмеялся Фёдор. — Спасибо, милая, обязательно про это впишу. Действительно, какое будет у верующего радение при виде попа в луже?
Государь доволен, когда жена подаёт дельный совет, искренне радуется этому и нередко именно по её подсказке пишет указ, который выносит на Думу, а уж там-то приговорят без всякого прекословия. Именно по жениной подсказке он издал указ, запрещавший одевать для позора ратных людей, бежавших с поля боя, в женские охабни.
— Феденька, человек и так уже унижен этим бегством, а ты его ещё и платьем позоришь.
— Правильно, Агашенька. Умница.
И назавтра, почти слово в слово повторив в Думе её слова, царь получил полную поддержку в отмене позорящего ратных людей обычая.
И опять же, когда все записи были готовы, Фёдор прочёл их жене. Она, подумав, сказала:
— Хорошо, Федя, но у тебя всё в куче, оттого теряется главное, для чего сие говорится.
— Поясни, Агашенька, что ты имеешь в виду?
