— Эту книгу я разрешил ему печатать, святой отец.
Но и эти слова государя не остудили гнев патриарха, он ушёл, сердито супя брови.
Фёдор Алексеевич не решился передавать этот разговор Полоцкому, дабы не огорчать своего старого учителя, и даже не стал спрашивать, что там за книгу он печатает. Царь знал, что первый экземпляр любой книги обязательно будет принесён к нему. А сказав патриарху о том, что он сам разрешил печатать эту книгу, государь малость слукавил, и то с единственной целью — умирить гнев святого старца. Его всегда огорчали ссоры, случавшиеся между окружавшими его людьми.
— Федя, — не унималась Татьяна Михайловна, — ты не знал Никона, а я возросла при нём, это святой человек, а ты его мучишь в тесноте и обиде.
— Но, тётушка, что я могу сделать, если патриарх о нём и слышать не хочет.
— Иоаким потому о нём слышать не хочет, что Никон умнее его. Иоаким боится, как бы он у него патриаршество не отнял. Полноте, на что оно ему ныне.
— Но ведь Никон, сказывают, до сих пор себя патриархом считает, хотя ещё в шестьдесят седьмом году Собор снял с него патриаршество.
— Господи, что ты слушаешь сплетни, Федя. Несчастному старику уже далеко за семьдесят. Его просто к Москве приблизить надо, дабы умер в тепле и заботе нашей. Поверь, он того заслуживает. Ещё до твоего рождения во время морового поветрия именно благодаря Никону многим удалось от смерти спастись.
— Ну а куда б ты хотела его?
— Да вот в Воскресенский монастырь хотя бы.
— Но он ещё недостроен.
— Ну и что. Да если там Никон начнёт распоряжаться, в год управятся со строительством.
Если Татьяна Михайловна чисто по-женски жалела опального старика и пыталась как-то облегчить ему жизнь и приблизить к столице, то Симеон Полоцкий, уязвлённый глупостью Иоакима, предлагал большее, почти несбыточное. И явился в верхнюю горницу не с пустыми руками, принёс Фёдору Алексеевичу только что отпечатанный экземпляр своей книги «Рифмологион», посвящённой поэтическому творчеству, к которому царь имел большую наклонность и пристрастие.
— Вот, Фёдор Алексеевич, дарю вам свой скромный труд от чистого сердца и приязни.
Фёдор взял бережно книжку, посветлел лицом, не мог скрыть радости своей.
— Ой, спасибо, Самуил Емельянович, я, признаться, давно ждал её.
Царь листал книжку, даже нюхал краску, прочитывал отдельные строки и, ненароком забывшись, проговорился:
— А Иоаким серчал из-за неё.
— Ах, государь, на Руси у нас премудрости негде главу преклонить, даже предстоящие Богу чуждаются её, а ведь смеют называть себя учителями, не быв нигде и никогда учениками.
— Это кого ж ты имеешь в виду, Самуил Емельянович?
— А хотя бы и Иоакима.
— Патриарха? — удивился Фёдор.
— Именно его, государь. Спесь его пучит, а разве сие красит святого отца? Нет. На высшем святом столе сидеть должен человек премудрый, смиренный, чтением книг насыщенный, наторённый. И всему новому доброжелательный. А Иоаким? Сам же говоришь, серчал из-за книжки.
— Ну а где ж взять патриарха премудрого, как ты говоришь? Где найти такого?
— А зачем его искать, государь? Сними опалу с Никона — вот тебе и высший предстоятель Церкви. Умный, опытный.
— А что ж с Иоакимом делать? Он ведь сим унижен будет и обижен, если его патриаршества лишить. Да и решать сие волен лишь Собор.
— А не надо лишать его сана. Оставь за ним сан, но отправь в Новгород, пусть там сидит. А дабы спесивый не очень высился, установи ещё патриаршество во Владимире, Ростове и Крутицах.
— Это, выходит, будет четыре патриарха, — удивился Фёдор.
— Пять. Ты про Никона забыл, Фёдор Алексеевич. Никона оставишь на Москве.
— Ой, Самуил Емельянович, сим мы в Церкви другой раскол образуем.
— Отчего же?
— Ну как? Четыре, даже пять глав явятся, они же перегрызутся.
— Ну чтоб одной главе все были подчинены, того же Никона можно наречь папой.
— Как в Риме?
— Ну да. А чем плохо? Есть Римский Папа, будет московский.
— Ой, не знаю, не знаю, Самуил Емельянович, — качал Фёдор головой. — Надо подумать, крепко подумать.
-А я и не тороплю, государь. Спешка любому делу помешка.
