Зотов добродушно посмеивается, ему лестно рассказывать, сколь близок он к наследнику, сколь дорого ему «горе ты моё».
— Когда государь приходит к нам...
— А он приходит к нему?
— А как же. Не проходит недели, чтоб не пожаловал. И всякий раз спрашивает: «Ну-ка, крестничек, что нового узнал?» А Пётр Лексеич как почнёт, как почнёт чесать. Ну государь очень нами доволен. Всякий раз и хвалит и дарит подарками.
— Значит, любит он Петра?
— Ещё как! Более чем родного Ивана. Уж раза два говорил Петру Лексеечу: «Учись, Петь, расти, Петь, тебе царство откажу».
— А что Пётр?
— А что он? Робёнок. Грит: «Не хочу я с долгобородыми боярами порты протирать, ну их, грит, к лешему».
— А государь?
— А что государь. Смеётся. Треплет его по голове, молвит: «Вырастешь — захочешь». Так вот и живём.
Зотов покосился на Тяпкина, полюбопытствовал:
— А ты что это меня вдруг возжелал, Василий Михайлович, к хану тащить?
— Пишешь ты знатно, Никита. Хочу чтоб договор с султаном ты писал, от твоего письма татары обалдеют, глядишь, выправлять не станут. И потом, пора тебе от царевича и отпуск иметь. Поди, два года без роздыху пашешь.
— Это ты прав, Василий Михайлович, и от царевичей роздых нужон. Это тебе спасибо за отпуск-то.
— Отпуск будет нелёгкий, Никита, так что шибко не радуйся и благодарить не спеши. Татары нам кишки помотают, чует моё сердце. Сухотин вон от них явился едва ли не вполовину отощавшим, говорит: «Упрямы как бараны, с ними ты каши не сваришь». Ничего, Никита, как говорится: Бог не выдаст — свинья не съест. Ляжем костьми, но мир заключим.
— Да надо бы. А то мне перед Петром Лексеичем стыдно будет. Он ведь знает, зачем я поехал.
В Батурине встретил послов гетман, угощал их в застолье, говорил:
— Ах, если вы мир привезёте, великую честь вам воздадим. Из всех пушек велю палить для вашей славы.
— Ну, до этого ещё дожить надо, — отвечал Тяпкин, подливая себе горилку. — Мы б тебе благодарны были, Иван Самойлович, если б ты пристегнул к нам писаря скорописного. А то Никита Моисеевич пишет более набело и неспешно, потому как красоту букв соблюдает. А скорописный бы поспевал за нашим говорением.
— Есть у меня такой. — Гетман обернулся к слуге: — Позови Сёмку Раковича.
Слуга ушёл, гетман продолжал:
— Этот Ракович так строчит, так строчит пером, ровно за зайцем скачет. За говореньем всегда поспевает.
Привели Раковича — молодого казака с невеликой чёрной бородкой и вислыми усами.
— Вот, Семён, тебе честь выпадает ехать с посольством в Крым ради твоего скорописания. Гляди же не осрами там меня.
— Что ты, гетман. Как можно, — отвечал казак.
— Тогда садись к столу и выпей горилки.
Ракович не стал чиниться, сел к столу, выпил налитую ему чарку, закусывал не жадно, с должным уважением к застолью.
— И ещё, — продолжал гетман, — дам я вам добрых казаков в охрану до самого Крыма. В Сечь не заезжайте. Сухотин взял с собой сичевиков, так намучился с ними, вместо охраны они дрыхли как байбаки, татей проспали. А может, и сами обобрали посла-то, а на татей свалили. Иди проверь теперь.
— Но ты ж им и содержание выдай, Иван Самойлович. У нас, сам знаешь, всякая копейка в учёте.
— Это само собой, выдам им и на жилое и на коней. Так что вы на них тратиться не будете. Сотнику накажу, чтоб и не совался к вам с просьбами. У вас дела поважнее. И ты, Семён, поступаешь в полное распоряжение думного дворянина Тяпкина Василия Михайловича и слушаться его должен без всякого прекословия. Потому как едет он по государеву делу. Понял?
— Понял, Иван Самойлович.
— Бери с собой поболе бумаги чистой, чернил, перьев. И в путь, с Богом.
Долог путь из Москвы в Крым оказался. Выехал Тяпкин в августе, а до реки Альмы добрался лишь двадцать пятого октября. И хотя Сухотин рассказал о посольском стане, строение это всё равно поразило послов своей убогостью.
— При каких государях ни довелось мне бывать, — сказал Тяпкин, — но такое вижу впервые. И впрямь, свиньям у нас и покойнее и теплее живётся, чем послам и резидентам в Крыму у хана.
— Это чтоб не заживались долго, — предположил Никита Зотов.
