— Лысенко всего лишь агроном, никаких его научных трудов я не читала. А что касается хромосом, которые якобы не участвуют в передаче наследственности, то спрашивается: что же тогда участвует?
Я, как могла, объясняла моей «наивной» маме, что нельзя ставить вопрос так «узко», что Лысенко — великий учёный, а специфическая передача наследственности какими-то «генами» — это просто «прошлый век». Ведь не могут же ошибаться такие профессора и специалисты, как… Дальше шёл перечень громких имён.
— А разве наши профессора не были крупными учёными, специалистами в своём деле? — возмущалась мама. И тут я сморозила одну из тех величайших глупостей, которые ещё совершу в своей жизни. Я сказала:
— Они были врагами народа, поэтому их посадили и расстреляли.
— Да-а-а… — протянула мама, то ли сокрушаясь, то ли соглашаясь со мной, провела рукой по моим волосам и внимательно поглядела, словно жалела меня, как бывало в дни моих болезней…
«Отчего так сильно во мне желание вновь посетить места, оставленные мною с таким равнодушием? Или воспоминание — самая сильная способность души нашей, и им очаровано всё, что подвластно ему?» — писал Пушкин в письме к Дельвигу.
Думаю, невозможно точнее передать те чувства и мысли, которые движут мною, когда я пишу эти строки, вспоминая наш дом, двор, улицу. Уезжая в Москву, я легко простилась с ними, даже не предполагая, что именно здесь сформировалась как личность, а вся последующая жизнь станет лишь приобретениями и потерями, постижениями, разочарованиями и адаптацией в новой среде. И сколько бы счастья и любви ни выпало на мою долю за все последующие годы, никогда больше не повторилось ощущение, что воздух вокруг меня напоён только светом и радостью, как это было в Тбилиси…
Наша улица всегда звучала каким-то особым многоголосьем, не похожим на обычный шум проспектов или привычные звуки и голоса прохожих. В этой полифонии была своя логика, закономерность и целесообразность; каждый голос имел свой неповторимый колорит и тембр, зависевшие от времени суток и времени года, от погоды и просто от настроения источника этого голоса.
Утро начиналось с цоканья копыт по мостовой. Это пришли Он и Она, чем-то похожие и понимающие друг друга без слов. Я слышу цокот её копыт и его протяжный, призывный басовитый голос:
— Мацо-о-ни! Молоко-о-у!
Это приехал из Цхнети, пригорода Тбилиси, молочник Ёсеб. Он не кричит, как другие, он просто поёт свою утреннюю серенаду. Его слышит вся улица, но продаёт он своё богатство только постоянным покупателям. Она — его лошадь, белая, красивая, — повинуется каждому жесту и взгляду хозяина. На ней огромная перекидная сумка (хурджин) с глиняными крынками, полными мацони, и бидоны с молоком. В дождливую и холодную погоду на Ёсебе всегда белая бурка.
В нашем доме у него покупает молоко только мама, и если она не сразу выбегает на улицу с посудой, то он приоткрывает ворота во двор и очень коротко восклицает-вопрошает:
— Мадам, молоко? — и ещё через минуту: — Нина?!
Именно так, с недоумённой, вопросительной интонацией. Никакой протяжности, никакой призывности — один вопрос-недоумение: разве ты не слышала меня? Или уже не хочешь лучшего на свете цхнетского молока? А если слышала, то почему сразу не вышла?
Всё это я слышу в его неповторимых интонациях и поторапливаю маму:
— Скорей, а то он обидится!
Иногда я сама выхожу на улицу, подхожу к белой лошади и покупаю молоко. Однажды, пока он наливал молоко из своего большого бидона в мой маленький, подошла проходившая мимо женщина и спросила:
— У вас хороший мацони?
Ёсеб, не глядя на неё, не шевельнув ни единым мускулом на своём загорелом скульптурном лице, молча извлёк из хурджина крынку с мацони, перевернул её вверх дном, встряхнул, чтобы продемонстрировать добротность закваски, и так же молча стал запихивать обратно в хурджин.
— Дайте мне, пожалуйста, — произнесла женщина, протягивая деньги. И тут произошло невероятное. Не поворачивая головы к покупательнице, Ёсеб жёстко произнёс:
— Не продаётся! — сделав при этом неповторимое, пластичное, властное движение кистью руки от себя, как бы выпроваживая бестактную женщину, отстраняя её. Он был возмущён, оскорблён: как могла, как смела она усомниться в качестве его товара, когда
