— Это деревенская хитрость! Он же интеллигентный человек с высшим образованием!
Я была потрясена: дядя Жора — добрейший, компанейский человек, душа нараспашку, щедрый, широкий, всегда окружённый кучей друзей, — и вдруг «деревенская хитрость»!
После ухода Гургена родители долго обсуждали событие. Оказалось, что мой любимый дядя Жора купил по случаю пару новых кроватей в новую квартиру. Так как сделка происходила недалеко от дома Гургена, он решил не тащить их через весь город в свою однокомнатную, а сразу отвезти по новому адресу, что было, на мой взгляд, разумно и логично. Но папа счёл, что Гургена обидели, не посчитались с его условиями, нарушили режим занятого человека и ещё многое в том же духе.
— Он одинокий человек, — объяснял папа, — ему и так не сладко.
«Трагедия» заключалась в том, что кровати должны были простоять в упаковке целую неделю, создавая дискомфорт в квартире. Это в свои семь лет я поняла совершенно отчётливо, но почему-то не пожалела дядю Гургена, а была на стороне дяди Жоры, о чём осмелилась сказать папе:
— Это же наш дядя Жора! Почему ты его не защищаешь? Разве так справедливо? — На что папа ответил:
— Гурген тоже наш друг, и, кроме того, в любом случае данное слово следует держать.
Так и закончился «квартирный» инцидент, оставив зарубку в моей памяти. Это был урок.
* * *
«Они окружили меня. Копецкий сзади взялся за ворот рубашки, поднял и сильным движением толкнул меня в середину комнаты. Кто-то сильным ударом ноги сшиб меня. Я упал… Третий стаскивал с меня брюки… Я вспомнил Б., которого привели в камеру без брюк, в одних трусах.
Пытка началась.
Пять человек ожесточённо били. Били кулаками, ногами, розгами, шомполами, били чем попало, куда попало: в голову, в лицо, в спину, в живот. Больше всего по ногам. Кто-то заметил, что у меня больные ноги, и стали бить по ногам…
— Мы сейчас поправим тебе ноги!
И били, били. Чем больше били, тем больше зверели. Больше всего злило их то, что я не кричал.
— Будешь кричать? Будешь орать? Будешь просить пощады?! — ругал Копецкий и бил, бил… Сколько били, я не знаю.
— Ну, ребята, перекур, скомандовал Копецкий.
Свежая сорочка превратилась в окровавленные клочья. На полу лужа крови, лежу на мокром. Глаза заплыли. С трудом приоткрываю веки и, как в тумане, вижу моих палачей.
Курят, отдыхают. Ругаются отборной площадной бранью, оскорбляют, издеваются, хохочут…
Кто-то приближается ко мне, и тут же что-то очень больно обжигает тело. Вздрагиваю от боли и, чтобы не закричать, стискиваю зубы. А они хохочут… Потом ещё ожог, ещё, ещё… Понял. Тушили папиросы о моё тело…
Перекур кончился, и избиение продолжалось…
Я потерял сознание…
Что-то белое маячит перед глазами.
— Я пошла, всё в порядке, — говорит медсестра.
Значит, можно начать всё сначала. С ужасом думаю, что снова будут тушить папиросы о моё тело… Да. Кончающий курить подходит, тушит папиросу, ругается, плюёт и отходит, чтобы уступить место другому.
Всё чередовалось в определённой последовательности. Избиение, перекур, тушение папирос, снова избиение, обморок, приведение в чувство, снова избиение, тушение папирос…
Уже светает, но „бригада“ всё „трудится“ и „трудится“.
Явился Айвазов.
— Ну, ребята, идите спать, — сказал он. — Что ж, работа налицо… — Так будет каждый день до тех пор, пока не подпишешь. Понял?
Айвазов позвонил в комендатуру.
— Пришлите выводных, два человека.
Два вахтера приволокли меня в камеру.
— Господи, как изуродовали человека…»
Сурен Газарян
* * *
В том же 1937 году мама окончила Тбилисский сельскохозяйственный институт, блестяще защитив диплом по энтомологии. Её научный руководитель — профессор, заведовавший кафедрой, фамилии которого я, к сожалению, не помню, — предложил осенью вернуться в институт и, несколько расширив дипломную работу, представить её в качестве кандидатской диссертации. «Он говорит, что работы там на неделю, что он уже обговорил всё на ученом совете, а после защиты сможет оставить меня на кафедре», — рассказывала мама дома. Папа сразу же поддержал её.
Летом мы сняли дачу в Ахалдабе — небольшой домик на крохотном островке у водяной мельницы, а вокруг горы. Сказочная красота!
