Приходит к нам ещё шарманщик с попугаем, который вытаскивает желающим счастливый билетик. А самый яркий и талантливый — Бабаян. Он приходит с палкой, скорее похожей на дубину, и, виртуозно манипулируя ею, изображает знаменитых актёров, которые в это время гастролируют в Тбилиси. Его осведомлённость поражает! Стоит приехать в город знаменитому трагику Папазяну — тут же в репертуаре Бабаяна появляется «Отелло». Палка служит ему то партнёром или партнёршей, то гитарой, то скрипкой. Он вытаскивает из кармана платок, бросает его в сторону и громко вопрошает по-грузински, нарочно коверкая слова: «Дездемона, ра укави шени плартоки?» (куда ты дела свой платок?) Он специально произносит плартоки, производное от русского «платок», хотя прекрасно говорит по-грузински. Не знаю почему, но мы хохочем до колик в животе. Он повторяет этот вопрос несколько раз, постепенно впадая в раж, а когда достигает почти истерического крика, мгновенно замолкает и тихим голосом отвечает за Дездемону: «Ар вици…» (не знаю). И тут он начинает душить свою палку, рычит, подражая Папазяну, багровеет, со лба катятся капли пота. Наконец, Дездемона мертва. Он отбрасывает её — палку — в сторону, и тут мне становится страшно, я убегаю домой…
В нашем городе есть несколько странных людей, которых помнит не одно поколение тифлисцев. Мне кажется, что город любил своих чудаков, относился к ним доброжелательно, порой с юмором, но без усмешек. Вот энергичной деловой походкой стремительно сквозь толпу широким шагом проходит знаменитый Нико-бури, мужчина средних лет, со светлыми волосами, который круглый год, в любую погоду, появляется на улицах города всегда босиком и только в одних кожаных шортах. Через плечо наискосок перекинута офицерская планшетка. Он смотрит только вперёд, никого не замечая; ему мгновенно уступают дорогу, уважительно расступаясь и долго провожая глазами. Никто не знает, где он живёт, чем занимается, есть ли у него семья, но кто-то кому-то когда-то якобы сказал, что этот странный голый человек участвовал в англо-бурской войне, после чего к его имени прилипло «бури», то есть бур. Правда, неизвестно, на чьей стороне он воевал…
Весной 1937 года у моего любимого дяди Жоры, маминого брата, родилась дочка, и он из фамильного дома своего отца, моего дедушки Саркиса, переехал в однокомнатную квартиру, достаточно удобную, но всё-таки тесную для растущей семьи. (Впоследствии родились ещё две дочери, мои двоюродные сестры.) Примерно в это время (мы ещё не уезжали на дачу) гостил у нас дядя Гурген и в разговоре заметил, что хочет обменять свои две огромные комнаты на изолированную небольшую квартиру. Дело в том, что в уже упомянутом мною доме Манташева квартиры с огромными, метров по сорок, кухнями были рассчитаны на большие, состоятельные семьи. Но когда настала эпоха «уплотнений», естественно, в одной квартире из восьми-десяти комнат поселились несколько семей. Комнаты располагались анфиладой, поэтому пришлось наглухо перекрывать смежные двери: тогда, чтобы попасть на кухню, требовалось выйти на лестничную площадку, войти в другую дверь и пройти длиннющий коридор мимо многочисленных дверей в чужие комнаты. А огромные кухни превратились в коммунальные, с тремя-четырьмя газовыми плитами. Можно себе представить, какой мукой было для дяди Гургена, холостяка, достаточно замкнутого и аскетичного человека, толкаться на такой кухне с кучей говорливых, любопытных соседок.
У папы возникла идея — обменяться дяде Жоре с Гургеном. После долгих переговоров и согласований идея была одобрена и формально реализована. Оставалось перевезти мебель, вещи и прочую домашнюю утварь. Были оговорены какие-то предварительные условия, чтобы всем, в основном дяде Гургену, было удобно, не отвлекало от службы и прочее.
Сейчас уже не помню, в чём именно эти условия заключались, но в один прекрасный день неожиданно появился у нас Гурген, весь кипящий от гнева. Он что-то громко говорил о нарушении договорённостей, возмущался поведением дяди Жоры и в заключение изрёк слова, оставшиеся в моей памяти на всю жизнь:
