18 ноября у больного — теперь уже его откровенно называют больным — начинаются острые приступы кашля, из дневного меню незыблемой остается лишь рюмка токайского да шампанское.
Через два дня личный врач констатирует довольно высокую температуру. Несмотря на запрет, Франц Иосиф встает, садится к письменному столу и пытается читать бумаги. Д-р Керцель срочно вызывает в Шенбрунн на консультацию университетского профессора д-ра Ортнера; диагноз — воспалительный процесс в левом легком. Разумеется, это требует постельного режима. Император, пожав плечами, приказывает Кеттерле разбудить его утром, как обычно, в полпятого.
Так он работает еще день…
И еще один…
21 ноября.
И сегодня, как всегда, на письменном столе приготовлено пять папок из пяти министерств, он листает бумаги, подписывает, минутами вынужден пережидать, пока прыгающие перед глазами буквы успокоятся. В девять часов приходят оба врача — все тот же осмотр, те же советы и напоминания — император кивает, благодарит, врачи все еще не уходят, наконец профессор решается: следы воспаления сегодня обнаружены и в другом легком. Необходимо провести интенсивное лечение, тело ничем нельзя утомлять, даже… даже пребыванием вне постели.
Хорошо, хорошо, император так и поступит, как только справится сегодня с делами.
А нельзя ли их отложить?
Отложить — как это? Вопрос кажется Францу Иосифу странным. Затем наряду с непременными докладами был объявлен ряд аудиенций; правда, две семейные, значит — краткие.
Врачам ничего не остается, как уйти в соседнюю комнату, где у них теперь постоянная ставка.
В десять утра со своими ежедневными сообщениями являются главный гофмейстер граф Монтенуово, директор канцелярии Шисль и генерал Больфрас. Барон Больфрас даже позволяет себе несколько повысить голос, объявляя о победе союзных немецко-австрийских войск под командованием генералов Фалькенгайна и фон Арце, захвативших важнейший город западной Валахии Крайову.
Отреагировал ли император на это исключительно приятное сообщение? Надеемся, что да, хоть он ничего не сказал. Впрочем, когда в последнее время он произносил что-либо, кроме «благодарю»?
Франц Иосиф благодарит, и господа уходят.
Старик за письменным столом опустил голову в ладони. Наконец-то он один со своей тишиной. Слышен лишь шум в ушах. Пожалуй, и правда, надо лечь… но нет, он боится. Он не может сказать врачам, не может сказать никому, что боится лечь, потому что… уже не встанет. Потому и бодрится изо всех сил, хватается за работу, которую выполнял более шестидесяти лет… Ее инерция еще кое-как удерживает его над пропастью, над черной пропастью, которая, стоит только поддаться слабости, безнадежно его поглотит.
И вот он приказывает себе отлепить руки от глаз — читал ли он уже эту страницу? Она не подписана. Но император уже не в силах укротить расплывающиеся строчки — что ж, придется подписать, не читая…
Он листает…
Подписывает…
Переворачивает страницу за страницей…
Кто опять пришел?
— Ах, Мария Валерия! Разве уже так поздно? Дочь пугается его вида, хотела бы подбежать к отцу, приподнять с кресла — он, должно быть, легкий, совсем пушинка — и отвести в постель. Но она знает: нельзя, не разрешается. И Мария Валерия послушно остается сидеть, даже улыбается и с наигранной радостью сообщает весть, с которой пришла: папский нунциат в Вене уполномочен святым отцом передать императору телеграмму с благословением папы.
In articulo mortis[31] — первое, что приходит в голову Францу Иосифу и что, разумеется, он оставляет про себя. Надо бы как-то дать знать… Если бы не эта ужасная усталость…
— Сегодня просили аудиенции еще и Карл с Зитой. Но когда Мария Валерия проявила по этому поводу искреннюю радость, отец посмотрел на нее таким странным взглядом, что улыбка застыла на ее губах. И чтобы не оставалось сомнений, как понимает Франц Иосиф визит наследника и его жены, он сухо добавляет:
— Насколько мне известно, он был далеко отсюда. Его вызвали с фронта. Телеграммой. А теперь, пожалуйста, извини, видишь, как много у меня еще дел. — Марии Валерии поневоле приходится поцеловать у отца руку и выйти.
