И вот теперь, после всего этого, я могу тебе написать: я понял, что такое жизнь и чего она стоит, и уже без размышлений умею отличить дурное от хорошего, я знаю, когда поступаю правильно, а потому считаю нужным написать тебе, что глубоко тебя уважаю и не могу пожелать ничего лучшего, чем то, что ты мне даешь. Я против того, чтобы ради меня ты хоть в чем-то изменилась, но сам во многом постараюсь измениться, приблизиться к тому, что ты ценишь, теперь я даже верю, мне это удастся и мы оба сможем сделать из двух жизней больше, чем просто жизнь вдвоем. Именно теперь я — хотя, кажется, и не слишком вовремя — страшно полюбил жизнь и больше ничего не хочу слышать о смерти, теперь я буду гораздо лучше понимать жизнь, как и ты начнешь лучше понимать ее радости.
Знаю, я выразил свои мысли ужасно сбивчиво и не смог толком все объяснить, но ты меня поймешь, как с этой минуты мы вообще будем понимать друг друга.
Навеки
твой Карли.
Р. S. И учти, я вернусь с войны живым и здоровым и такой же найду тебя.
Р. Р. S. Не только верю, но знаю!»
Как и каждый день, императорская карета с лакеем в ливрее и кучером на облучке утром выехала из Шенбрунна, чтобы привезти с Зингерштрассе две свежие булочки от имп. — кор. придворного поставщика пекаря Романа Ула.
По возвращении лакей отнес булочки, заботливо завернутые в салфетку, на кухню, где они были переложены на серебряный поднос, в то время как на другом подносе «повар для фрюштиков» поместил чашечку из саксонского фарфора с белым кофе, прикрыв ее матерчатым колпачком, не позволявшим напитку остыть.
Но этим на сей раз все и окончилось, ибо на кухне появился камердинер с известием, что Его Величество пока что завтракать не желает.
Свое сообщение он должен был повторить дважды, прежде чем персонал дворцовой кухни вник в него, ибо это было нечто столь же непредвиденное и непредставимое, как, предположим, известие о полной победе австрийской армии.
Такое изменение в распорядке дня императора ни в коем случае нельзя было расценить как малозначащее отклонение от заведенных правил, оно могло быть лишь тревожным сигналом какой-то невероятной угрозы.
Правда, весь персонал Шенбрунна по секрету знал от личного императорского камердинера Кеттерле, что с осенью к Его Величеству вернулся бронхит, который порой донимал его и прежде. Но никому и в голову не приходило, что дело может зайти так далеко и будет нарушен шенбруннский порядок принятия пищи!
И ничего во всеобщем беспокойстве не изменил тот факт, что в двенадцать пятнадцать было велено подать императору обычный второй завтрак, правда, без принятого в таких случаях бокала пива!
Но как же все были поражены, когда и второй завтрак вернулся на кухню почти нетронутым.
Впрочем, казалось, что дни императора протекают нормально, со временем восстановилась и регулярность в принятии пищи, однако ненадолго. Деловое же расписание осталось неизменным, в полной мере соблюдался и режим дня. Только личный врач императора доктор Керцель стал чаще его посещать, да еще было непривычно, что император безвыездно пребывает в Шенбрунне, по всей видимости, из-за здешнего более свежего воздуха и здоровой обстановки.
А затем —11 ноября 1916 года — было издано официальное коммюнике о том, что «здоровье Его Величества нарушено признаками катара, однако распорядок дня императора нисколько от этого не изменился».
С той минуты всем в Шенбрунне казалось, будто они должны ходить на цыпочках и разговаривать шепотом. Да, собственно, и говорить-то было не о чем: при таких переменах, потрясающих основы соблюдаемого в течение стольких десятилетий порядка, было ясно, что настает конец. Конец Шенбрунна, империи, света. Камердинеры, лакеи, гвардейцы, служанки, повара, горничные — кто бы с кем ни встретился, обменивались взглядами и кивками. Они понимают друг друга, они знают.
Да, Франц Иосиф продолжает придерживаться прежнего рабочего расписания, рано утром встает, читает и подписывает бумаги, выслушивает доклад председателя кабинета министров д-ра Кербера, донесения фронтов, которые регулярно доводит до его сведения начальник императорской военной канцелярии генерал барон Больфрас, — одобрительным кивком император выражает согласие и вместе с тем дает понять, что аудиенция окончена; однако высокопоставленные докладчики все больше убеждаются, что хоть их и выслушивают, но не слышат; пока они говорили, старый господин прислушивался к совсем другим голосам, понятным только ему одному. Не договариваясь, оба — почти одновременно — решились на отважный опыт: вставили в свои доклады и кое-какие тревожные сообщения, которые в иное время наверняка бы утаили. А результат? Император слушает, кончики его старческих пальцев легко бегают по листу толстой промокательной бумаги, покрывающей письменный стол, затем он кивает, аудиенция окончена…
