, но он Крылову был заказан социоэкзистенциально, как и поведение по принципу «советского Штирлица» (т.е. с большой фигой в кармане). Все это еще более обострило противоречия Крылова с представителями «советской интеллигенции», делало его ситуацию социально практически безвыходной.
Пожалуй, одно существенно сближало В.Крылова с «советской интеллигенцией» (а также и с русской) – известная безбытность, отмеченная еще в начале века А.Изгоевым в «Вехах». Речь идет о характерном для разночинной – как русской, так и советской интеллигенции неумении организовать нормальную повседневную жизнь, выстроить нормальные структуры повседневности, создать семью. А ведь в отсутствии частной собственности только налаженный быт может функционально, нишево стать ее эквивалентом и обеспечить хотя бы минимум privacy, столь необходимой для свободного личного существования.
Жизнь социально неустроенных слоев населения – это более или менее сознательное воспроизводство неустройства, будь то быт или семья, это опасная близость к границе между социальным и асоциальным. Не случайно А.Изгоев вспоминает В.Розанова, который сравнивал некоторые «отряды» интеллигенции с казачеством – бесспорным носителем многих асоциальных черт. Асоциальное внутри уже организованного общества чаще всего выступает, проявляется либо как полубогемное, либо как полулюмпенское. И здесь коренится еще одно важное и страшное – «на разрыв» – противоречие всей жизни Крылова: между высокоорганизованным и дисциплинированным интеллектуальным трудом, интеллектуальным бытованием, с одной стороны, и плохо организованным социальным, повседневным бытом и поведением – на грани полубогемы или, скорее, полулюмпенства, которое Крылов ненавидел (и вообще, и в себе) с другой. Это было еще одной его раздвоенностью, разрушительный потенциал которой нарастал с годами.
Подозреваю, что в какой-то момент, наряду с другими причинами, это привело к тому, что Крылов стал абсолютно «лишним человеком» – лишним и для caмого себя. Иногда мне кажется, что последний год своей жизни Крылов почти сознательно шел, вел себя к смерти. Однако это лишь догадка; так это или нет – мы скорее всего никогда не узнаем. Ясно одно: хроноисторически смерть Крылова символична, он умер почти одновременно с СССР и коммунизмом.
Эпохи умирают в людях: с Пушкиным умерла дворянская эпоха, со Львом Толстым и Столыпиным – самодержавная (и одновременно-пореформенная), с Ницше и О.Уайлдом (в 1900 г.) – XIX век; в середине 1990-х, со смертью десятка деятелей советской культуры, умер коммунистический порядок.
В том же месяце 1989 г., что и В.Крылов, умер А.Сахаров: я не сравниваю имена, речь не о социальной значимости (хотя для меня Крылов социально и интеллектуально более значим и важен, чем Сахаров), а о социальных знаках: т.е. умер человек, идейно диаметрально противоположный Крылову, но тоже отрицавший коммунистический порядок. Коммунизм умирал вместе со своими отрицаниями. Или так: отрицания системы умирали вместе с ним – чуть раньше (например, В.Высоцкий) или чуть позже (И.Бродский).
При этом надо помнить, что социосистемные отрицания – это не некие особые, обособленно-вынесенные сущности. Это одна и та же отрицаемая сущность, но только с противоположным, «минусовым» знаком. Кроме того, сам «минус» никогда не бывает абсолютным – у него есть и своя мера «плюсовости» Отрицания, надолго пережившие свой объект, – это, чаще всего, смешно и грустно одновременно. Такие люди, как правило, либо повторяют старую жвачку, либо вдруг проникаются любовью к бывшему объекту критики, либо теряются и замолкают – последнее порой выглядит наиболее пристойно. Как повел бы себя Крылов, доживи он до наших дней? Трудно сказать. С «демократами» он точно не был бы, с коммунистами – тоже. Честно говоря, я не очень хорошо представляю его в нынешней реальности. В стихотворении начала 70-х годов Крылов писал:
Русь – это бомба, которая
Ржавеет в земле много лет.
Ни ей, ни Лубянке не ведомо
Взорвется она или нет.
Взорвется! Ах, как это надо!
Иль совесть дешевле «сотенной»?
