И ведь впрямь не отказала сударыня Рыбачка и мелочиться не стала. А как отчалили да на вольную воду вышли, запела. И как запела! Слезой душу прошибло… Чтобы ни Зинка, ни товарищи не видели его распахнутого песней лица, Есенин перегнулся через борт…
Небо ль такое белое
Или солью выцвела вода?
Ты поешь, и песня оголтелая
Бреговые вяжет повода.
Синим жерновом развеяны и смолоты
Водяные зерна на муку.
Голубой простор и золото
Опоясали твою тоску.
Не встревожен ласкою угрюмою
Загорелый взмах твоей руки.
Все равно – Архангельском иль Умбою
Проплывать тебе на Соловки.
Все равно под стоптанною палубой
Видишь ты погорбившийся скит.
Подпевает тебе жалоба
Об изгибах тамошних ракит.
Та к и хочется под песню свеситься
Над водою, спихивая день…
Но спокойно светит вместо месяца
Отразившийся на облаке тюлень.
Обратно через Архангельск возвращались. Билетов, конечно, не было, но морячок-землячок все-таки втиснул их в теплушку с призывниками, в Мурманске по найму работавшими, по говору вычислив, которые в Вологде призываться должны. Ничего себе! Полный вагон пьяных жеребцов и одна смазливая девка! Но Зинаида и тут не растерялась. Вынула из торбочки здоровенную, купленную на Соловках семгу и быстренько ее разделала. Да так ловко, словно с детства только этим и занималась. Сложила нежно-розовые ломтики в миску, добела выдраенную песком, вздохнув, положила поверх розового взгорья еще и припасенные на обратную дорогу подсохшие сметанные лепешки:
– Отнесите, Алеша, а то ребята без закуси пьют.
Наблюдая, как тщательно и осторожно Зинаида Николаевна вытирает воняющий рыбьим жиром ножик, как бережно заворачивает остаток серо-розовой тушки (вторая рыбина зримо меньше разделанной), Есенин вдруг ляпнул: «Я хотел бы нас вас жениться». Ничего серьезного в словах его не было – так, комплимент, не очень-то, кстати, ловкий. Но Зинаида не отшутилась и не смутилась, приняла как должное:
– Хорошо, Сережа, я подумаю, но потом, а сейчас спать ужас как хочется, это вы с Алешей полуночники, а я – жаворонок, отец меня за это еще в детстве хвалил: «Кто рано встает, тому Бог подает».
Застелила пахнущим морем и солью полотенцем дорожную сумку и отключилась.
До самой Вологды Сергей простоял у полуоткрытой двери, курил, а когда в их закуте объявился сильно «поддатый» Ганин, повинился: «Я зазнобе твоей нечаянно предложение сделал, а она, кажется, решила, что у меня и впрямь такое намерение». Алешка, хотя и был зело нетрезв, утешил приятеля: «Не боись, у Зинули с чувством юмора полный порядок. Говоришь, подумать обещалась? А что еще на твою глупость сказать можно? Тоже мне жених, ни кола ни двора».
В Вологду прибыли ранним утром, до Коншина доплелись к вечеру и сразу на боковую. Зинаиде Алешкина сеструха постелила в горнице, а их отправила на сеновал. Проснувшись, застали Зинаиду за остывшим самоваром и в слезах. Перед ней холмиком сгрудились останки казны. «Вот, – всхлипывая, причитала “казначейша”, – все, что осталось. Должно до Питера на билеты хватить – не хватает, то ли потеряла, то ли обсчиталась…»
Ганин пригреб к себе жалкую кучку. И впрямь не хватит.
– Что делать-то будем? В деревне перехватить не у кого, в Вологде тоже.
– А ты отцу телеграммку отбей, приедем, отдадим. Сама говорила, без личной заначки Николай Андреич из дому не выходит.
Зинаида опять залилась слезами:
– Да у него на дело просить можно, на важное, а какое у нас дело? Война, революция, а мы… И почему это я в Вологде, когда должна быть в Питере? На важной службе? Что я тут делаю?
Ганин удрученно молчал. Молчал и Есенин и вдруг развеселился.
– А ты, Зинуля, вот что ему напиши: выхожу замуж, вышли двести.
– Да нам и ста хватит, – просиял Ганин. – И на билеты, и на рождение, и на телеграмму.
Зинаида рыдать перестала:
– А потом что?
– Скажешь, перед венчанием с женихом поссорилась.
– Да не умею я ему врать. Если не хочу сказать, молчу. Отец не мать, в душу не лезет.
– Так можно и в церковь сходить. Помнишь, у Пушкина, в «Метели»? За одного замуж хотела, с другим обвенчалась.
– Ой, делайте что хотите, а мне в Питер надо, третьего отпуск кончается, я Разумнику слово дала, что ни на день не задержусь.
