У Деда был кобель по кличке Куцый, рыжий с обрубленным хвостом. Он материл этого кобеля и чудом не застрелил: "Птицу лает и все! Так я и поперся! Я чо ему — пацан? В такую даль за каждым глухарем никаких ног не хватит!" Так прошло года два. Все недоумевали, тем более по рассказам выходило, что лает-то Куцый не как на птицу. В конце-концов до Деда дошло, что лаял-то кобель соболей, а бывало, кого и посерьезней. Попереживал, сколько он их упустил. Рассказывал, как до него дошло: "Тут я понял — ведь лает сохатого, а то и целого медведя!" И в таком духе. Куцого разорвали кобели, когда Дед уезжал после Нового года в тайгу. Куцый ввязался в собачью свадьбу, а Дед не подождал, не отбил.
Был в деревне приезжий из строителей, из Харькова, Женька. Рыжий кругломордый мужик, муж продавщицы, из тех, что мимо рта ложку не пронесут. Торговал водкой, скупал рыбу, и летали к нему какие-то мордатые мужики из города, а начальник аэропорта был приятелем. Однажды они прилетели на новом МИ-восьмом. Сели под угором, да так лихо, что воздушной волной оторвало и приподняло Бабкину крышу. Все столпились у вертолета. Из открытых створок выгружают коробки, бутылки. Толстые мужики солидно разминают затекшие ноги. Тут с угора еле слезает, сползает по трапу Бабка со своим костылем. Ковыляя к вертолету, подняв и тряся костыль, она кричит: " Чо, бл…ской рот! Чо наделали, чтоб вам, бл. дь, разбиться!" Долго кричала, пока наши мужики ее не увели, советуя немедленно идти в совет и писать заявление, мол, пусть платят за разрушение. Толстые на протяжении всего ее крика непоколебимо стояли, не двигаясь с места и презрительно и почти добродушно лыбясь — как на спектакль.
Женьку она и так не любила, а теперь вовсе возненавидела. А Дед как раз в это время стал расходиться с Парнем и закорефанился с Женькой. Для начала они взялись плавать нельму. Причем сети Женькины, и было непонятно, почему именно Дед попал в привелегированные напарники. Называлось это, что у Деда мотор, а у Женьки сети. У Женьки моторов этих было немерено, но рассказывали какую-то бодягу, что не то у Женьки мотор поломался, не то Дед с Женькой менялись моторами, не то что-то друг другу продавали, но факт, что Дед теперь толокся у Женьки в богатом доме, полным бухала и видеомагнитофонов. И снова зрела у Бабки страшная и, казалось, последняя обида на Деда, который теперь вел себя вовсе по-хамски и с наглой и невозмутимой рожей таскался мимо Бабки к Женьке.
Потом была история с остячкой Марией. Называлась она "Дед женится", но краткая женитьба эта кроме пьянки и огромного количества Манькиных братьев-нахлебников ничего не принесла. Бабка только плевалась. " — Э-э-э… Пенек-то, женится"… — тянула с плачущей издевкой. Пенек — так однажды прозвал Парень Деда. Не из-за какого-то сходства, а просто "пенек" было в ту пору его любимым словечком.
А потом Дед начал задыхаться. Что-то в горле стало мешать, и он поехал в Красноярск, но доехав вроде бы только до Бора, вернулся, не то пропив деньги, не то поддавшись бесшабашный обреченности навроде "кому положено сгореть, тот не утонет". Через неделю он умер. Лежал поначалу в своей хибарке, позже его перенесли к Бабке, положили на воздухе в сараюшке под крытым двором. Задыхаясь, говорил, что в горле что-то застряло, что мешает что-то, все пальцем показывал туда, в шею. Бабка варила ему жидкую кашку, кормила с ложки. Василий с Парнем приехали с рыбалки, веселые, чуть пьяные, зашли к Деду. Он сказал, как никогда не говорил, как говорят, когда смерть у дверей: " — Адебята, посидите со мной, хотите — выпейте, тоскливо как-то", посидели, выпили даже, сказали, правда не очень уверенно: "Да брось ты Дед, обыгашься еще, как новый будешь", потом ушли, и Дед умер. Скорее всего, у него был рак горла.
Сдавал Дед давно: не поехал на охоту, что-то темнил с пенсией, непонятно было, остался ли за ним участок или нет. Осенью с Женькой собирались ехать уже по снегу на "буранах". Сунулись и вернулись — снег глубокий. Но Дед все продолжал собираться, и всю следующую осень делал рацию, сидел у заваленного сопротивлениями и диодами стола, натащил со всей деревни по своему обыкновению приемников и прочей радио-бяки. Все тыкал паяльником, пробовал, ничего не мог разобрать, прочитать подслеповатыми глазами, просил других, при этом в голове его была такая каша, что ничего объяснить толком не мог, но каким-то то чутьем, то методом тыка доделывал. Я видел эти сборы, а потом в тайге вдруг включившись днем, услышал истошный крик Деда, который как раз в этот момент дособрал наконец рацию.
