Дед выклянчил у начальника старый срубишко, припер его на тракторе, покрыл, поставил печку-железку и зажил там, время от времени наведываясь к Бабке на пьяные разбирательства. Бабка раненная в самое сердце, его строго выставляла, но он по пьяни и по привычке все пытался заруливать. Избенка стояла через улицу от Бабки и Парня.
Самое удивительное, что после разрыва с Бабкой, с Парнем у Деда, наоборот, началась прямо любовь и неразлей-вода. У Бабки кроме обиды на Деда — какими словами она его не костерила — осталась и жалость, и ответственность за этого свина. Пьянка у Деда начиналась посиделкой с приличным человеком, а потом день на третий в избенке толклась уже полная шваль и ворье, которой ослепленный своей ширью Дед щедро наливал. Для швали с ее вечным похмельем это было исключительной удачей. Бабка переживала, что "все уташшат у Старика", понимала, что нельзя посылать запойного Парня, но все равно посылала его последить за Дедом, и они гудели вместе и до полного безобразья. Похмеленный сброд сплывал. Парень любил пить с кем-то одним, избранным, а Дед и жил напротив, и стал еще и ближе и интересней, превратившись из родственника в вольного собутыльника. Парень задирал Деда на рассказы, на всякую чепуху, а потом ловил на противоречиях, и так они куролесили час за часом, причем у каждого был свой распорядок, то один, то другой засыпал, просыпался, тормошил напарника. Ссорились, ругались, Парень уходил, хлопнув дверью, но потом все равно перся к Деду. Однажды рухнули-прилегли на железной койке — завалились валетом и стали пинаться ногами, то доходя до полного озверения, то хохоча до коликов.
Однажды пошли мы с Парнем проведать Деда, Парень как-то слишком панибратски ввалился, и Дед надулся. Полчаса разбирались, Дед показательно супился, говорил формальным голосом, не наливал, хоть у него и было, Парень допытывался, в чем дело, и в конце-концов Дед объяснил, что Парень "не так" вошел" — "А войди так, как надо".
Одно время Дед работал на трелевочнике. Осенью он вывозил лодку, мотор не снял, повез так. Вот он уже на нашей луговине. Дверь трелевочника открыта, Дед рисуется, довольный, кругом народ. Разворачивается на редкость лихо, на месте, оставляя круговой след от траков. Мотор на лодке поднят, и его редуктором Дед задевает столб. Шарахает так, что мотор с треском отрывается и повисает на тросике. Все лыбятся, а он думает, что восторгаются его маневрами, и сам лыбится еще больше, ему орут по мотор, а он не верит.
Дед все время отмачивал что-нибудь такое, что потом становилось деревенской байкой. На слуху были в ту пору так называемые рыночные веяния. Дед, обожающий телевизор, сказал: "Мне говорят, я на себя работать должен. Я понимаю, конечно, но душе дико". При всей лени, разгильдяйстве и валянии перед телевизором на грязных простынях, Дед умел заварить кашу, и наступал момент, когда он закручивал вокруг себя весь поселок. Допустим это называлось "Дед собирает мотор" — в хибаре стоит дым коромыслом, какие-то серьезные и уважаемые мужики тащат кто вал, кто корпус редуктора, и сидят у Деда за столом, сдержанно харахорясь друг перед другом — обставляя кто как может свою снисходительность к Деду. Тон обращения с ним, эдакий чуть пренебрежительный, грубоватый, но местами и, наоборот, неожиданно благожелательный. Кто-то даже помог ему собрать вал, и в конце концов Дед гордо рассекал на новом моторе. Плел всякую чепуху, его перебивали, осаживали, и он замолкал, не обижаясь, а иногда видя, что все уже держатся за бока, еще подбавлял уже откровенное, но остроумное вранье, и все уже просто лежали пластом, еле выдавливая: " Ну Дед! Ну старый пень"… или "Удди старый, с тобой точно без живота останешься!" Любили даже его завести на какую-нибудь историю, пытались понять его запутанную бичевскую биографию, в которой каждый раз открывались новые страницы. То оказывалось что он три года работал в Салехарде пожарником, (хохот — "Вот почему спать-то ты здоров!"), то где-то шоферил, и следовал рассказ, как он сдавал экзамен на тренажере. "Ехал по улице" с придирчивым инструктором, и по пути оказалась "столовая". Инструктор предложил остановиться, на что Дед сказал, что "уже пообедал". Тот усмехнулся и поставил зачет. Пробывали проверять Деда, пытать по второму разу на одну и ту же историю, уличать в расхождениях, но тот умудрялся отбалтываться, путать, морочить голову, валить на плохую память и выдерживал линию. Прошел однажды слух под Новый год, что Дед убил сохатого. Вроде не может быть, а тут то один подтверждает, то другой. Приходим. Точно — в сенках ляжка лежит. "Садитесь, сейчас жадить будем!" — солидно говорит Дед, сидя засаленными портками на серой простыне, где скомкан серый пододеяльник. Выпили, сидим: " — Дак ты чо Дед, правда сохатого убил?" " — Но". Начинаем расспрашивать, путает, а потом вроде складно рассказывает, что стоит он "метров двадцать", и тут Дед: " — Тдесть его по ушам, а он стоит!". История про Тдесть-По-Ушам вмиг облетела деревню, потом, выяснилось, что ляжку Деду дал Вовка Синяев, с которым они вместе выезжали из тайги.
