Дальше я не слушал. Именно ее слова заставили меня вспомнить: презерватив! Сразу стал ощупывать карманы брюк. Я ведь точно положил его в тот или другой. Но карманы были пустыми! Значит, выпал. Вероятно, в амбаре, думал лихорадочно я. Нужно найти, нужно, чтобы не нашли другие! Понимал, что шансы на успех невелики; боялся даже подумать, что вдруг кто-то из них обнаружит… в каком свете я покажусь им? Я выработал план: займу дистанцию ко всему, что произошло в этот страшный день, во всяком случае уничтожу все конкретные веские доказательства, могущие свидетельствовать против меня; до рассвета останусь здесь, никто не станет искать меня в этой комнате. Потом пойду тайком и найду.
— Что бы ты ни говорила, от этого ничего не изменится теперь. — Он продолжал свои мрачные речи, медленно, гневно.
— Я написал адвокату, и мы получим бумаги, подтверждающие наш развод. Я не могу больше, понимаешь, Линна. Не могу больше. Не может продолжаться так.
Она плакала.
Я лежал и ждал, когда станет светло. Не мог поверить, что мира не будет в нашем доме. Последние слова дяди Кристена не выходили из головы, они подтверждали, что надежды нет и не будет… кончилось мое детство.
Я проснулся от яркого, ослепительного солнечного цвета и показалось, что только что закрыл глаза. Но было уже утро. Все еще? Может, уже поздно? Был ли кто наверху? Нет, не слышно. Тишина. Первые птицы чирикают. А может и ни рано, и ни поздно, подходит для меня.
Солнце проникало сквозь окна комнаты. Будет долгий и теплый день. Разгар лета. Хлеба колосятся. Большие березы у ворот слегка приуныли на фоне сочной зелени. Все знакомо было здесь до последней черточки и в то же время незнакомо, чуждо в это молчаливое утро…
Я съехал вниз по перилам, потом миновал кухню и вышел на крыльцо.
Утро. Сказочное! Широкое белесое небо без единого облачка. Дымка. Запах травы, тысячелистника. Везде запах тысячелистника. Амбар еще темный и непроницаемый, но я знал, где искать, и я должен найти его, и все будет снова хорошо.
После яркого солнца я передвигался сначала по амбару, точно слепой. Но проход к своему тайнику нашел без труда, хорошо что мы попользовались им вчера. Я думал о том, что случилось, думал о Герде, Йо, Катрине, дяде Кристене и едва мог поверить в произошедшее. Я вспомнил, что он сказал о разводе и что тетя Линна плакала. Но это было вчера вечером. Теперь утро. Солнце. Все, наверное, образуется, они придут так или иначе к соглашению, верю…
Но еще один факт не давал мне покоя: она пугала Марию, угнетала ее, может даже угрожала, поэтому та сбежала, убежала в лес, почти… А он предавал и обманывал свою жену, превратился в клоуна у молодой девушки. Постепенно прояснилось, что ничего не образуется, ничего не будет как раньше, потому что зашло слишком далеко, и мы все понемногу содействовали этому. Здесь в полумраке я понял, что ноша станет лишь еще тяжелее, и что спины, которые несли ее, сильные спины взрослых тоже имеют определенный предел, согнулись под тяжестью, сломились, рухнули. Вот что мне стало ясно в те несколько минут, когда я пробирался вдоль стены, чтобы войти в мой тайник и начать поиски несчастного кондома. Я снова дрожал, потому что вдруг интуитивно, испуганным чутьем шестнадцатилетнего подростка почувствовал, что не найду то, что ищу, но найду вместо этого, возможно, другое. Но поворачивать и ползти назад не хотелось, решил с честью выполнить свое дело, выполнить до конца роль миротворца, младого миротворца.
Но вот я на месте.
Под досками на сеновале, которые образовали крышу в моем скрытом тайнике лежала балка, которую я использовал в качестве гимнастического бревна, когда хотел тренировать мускулатуру, чтобы быть сильным, как Йо, (то, что мне никогда не удавалось, никогда не удавалось подтянуться высоко на руках). Здесь происходило наше обсуждение всего сомнительного в жизни. Здесь состоялось самое мрачное, таинственное шептанье в очень интимной доверительности. Здесь мы играли в «Тарзана», прыгали вниз в сено под дикие крики и вой. Здесь много «врагов» потеряли свою жалкую жизнь.
На канате, который мы привязали здесь позапрошлым летом, висела она. Тетя Линна. Длинная бесформенная теперь фигура с белками глаз, обращенных к отверстию на крыше. Теперь нечего было говорить и нечего было делать. Ни единой слезинки. Ни страха. Задрожали только колени, едва мог стоять на ногах. Непроизвольно оперся о труп, не очень крепко, но достаточно твердо, чтобы труп закачался, и рой мух вылетел из темного материала, в котором я признал ее фартук… Мухи. Они с жужжанием поднялись вверх и вылетели через узкую щелку в молочно-белое утреннее небо.
