Мы с Леденцовым переглянулись. Она это заметила.
— Пора обедать.
— Спасибо, Клавдия Ивановна, мы не будем, — поспешно сказал я.
— А вам и не предлагаю, — отрезала Кожеваткина.
Я сгреб протокол, и мы торопливо выкатились из-за стола. И встали посреди комнаты, не зная, что делать: уйти ли, на диван ли сесть? Разговор не окончен, протокол не подписан. Какой тут разговор с протоколом, когда хозяйке пора обедать?
Леденцов, хмуря белесые брови, показывал взглядом на стол. Сперва я подумал, что он желает отведать копченой скумбрии… Капитан, убедившись в моей несообразительности, показал два пальца. Я опять воззрился на тарелки, наконец-то разглядев, что стол накрывается на две персоны.
— Клавдия Ивановна, ждете гостя? — спросил я.
— А и жду.
— Кого, коли не секрет?
— Следователь, должон знать.
— Не догадываюсь, — я глянул на капитана, который тоже «должон» знать.
— Потому что в бога не веруете.
— Возможно, — согласился я покладисто.
— Где летом-то отдыхала… Мать прокляла сына-пьянчугу. Тот вскорости и помер. Три года минуло. А над могилой-то пьянчуги торчит рука. Раскопали. Покойник поднялся до самой поверхности и сидит. Мать-сыра земля проклятого не принимает. Пригласили мать. Та дала ему прощение и перекрестила. Сынок рассыпался в прах, приняла его сыра земля.
Кожсваткина резала хлеб. Мы смотрели, по-дурацки переминаясь у дивана. Вернее, переминался я, Леденцов же злобно шевелил реденькими усиками. Будь эта женщина обвиняемой, я непременно послал бы ее на психиатрическую экспертизу. Свидетелю же обычно веришь, как союзнику. Впрочем, в Кожеваткиной я усомнился еще на первом допросе, но пока она была единственным источником информации.
— Мать, кого ждешь? — Леденцов перестал дергать усиками.
— Товарищ в очках знает.
— Что знаю? — удивился я.
— Говорила в твоей келье-то.
— О чем?
— Как ворон сел мне на плечо.
— Говорили. Ну и что?
— Ворон-то прилетел, — с хитрой радостью сообщила Кожеваткина.
Мы, то есть я, старший следователь, младший советник юстиции, и старший оперуполномоченный уголовного розыска, капитан милиции, синхронно вскинули головы к потолку в поисках прилетевшего ворона. Его не было. Видимо, прилетал и улетел.
— И что ворон сказал? — поинтересовался я на всякий случай.
— Придет Матвей, придет.
— Так вы ждете мужа?
— Его, убиенного.
Мы с Леденцовым переглянулись — уже который раз. Капитан помял шляпу и повернулся к двери. Мне захотелось порвать протокол допроса и пустить клочки по ветру глупости. Кожеваткина достала из буфета графинчик и поставила рядом с тарелкой.
— Матвей любит наливочку.
— Сегодня придет? — усмехнулся Леденцов.
— Может, и не сегодня, но ждать надо каждодневно.
— Клавдия Ивановна, — сказал я серьезно, не считая возможным смеяться над больным человеком, — вы же знаете, что муж умер и похоронен.
— Умер его организм. А дух над планетой.
— Как это — над планетой? — тихо спросил я.
— В соитии со всеми умершими.
Мои ноги подкашивались медленно. Я опустился на диван. Сладкая догадка, подкосившая ноги, ударила в виски пьяной силой. Леденцов смотрел на меня, ничего не понимая. Я набрал воздуху и смело выдохнул:
— Планетарный дух?…
— А как же, — подтвердила она.
— Смиритский, — выдохнул я еще раз уже для Леденцова.
Капитан запустил руку в свою сумку и, пока моя заторможенная открытием голова соображала, достал фотографию Смиритского. Я хотел было шарахнуть его портфелем по руке, но не успел — фотография уже была перед глазами Кожеваткиной, единственная, без фотографий двух других лиц и без понятых. Он сорвал мне процессуальное опознание. Но в следующую секунду я уже забыл про все опознания, впившись взглядом в светлые глаза женщины.
— Он, ворон, — радостно подтвердила Кожеваткина.
— Муж придет зачем? — спросил Леденцов.
— Как зачем? Повидаться.
— И вы верите? — укорил я.
— Что, Кожеваткина умом помешалась? — взорвалась она. — Придет Матвей, придет! Ворон-то посолиднее вас будет, вместе взятых.
