— Боря, я серьезно.
— Вы хотите сказать, что убийца — Смиритский?
— Интуиция и логика подсказывают.
— А доказательства?
— Должна быть какая-то ниточка меж Смиритским и Кожеваткиным.
Леденцов умолк. Я не торопил, поскольку разговор наш иссяк, да и тихая ночь на дворе.
— Сергей Георгиевич, а если я дам эту ниточку, в соавторы версии примете?
— Автором сделаю!
— Смиритский лечит не только биополем. Избранных лечит и лекарством.
— Ну и что?
— Каким лекарством, Сергей Георгиевич?
— А каким?
— Женьшенем.
Кожеваткина долго не открывала. Квартиры, естественно, я не узнал. Прибрано, вымыто и все расставлено по местам. Но тогда при кавардаке, ей-богу, тут было веселее. Сейчас же казалось, что осенний сумрак вполз сюда и застелил все углы своей безысходностью. Окна были затянуты не то скатертями, не то цыганскими шалями. Hе горели люстры и вроде бы не грели батареи. Мне показалось, что в квартире нет ни одного светлого предмета: темный паркет, черный громадный шкаф, бурый стол посреди большой комнаты… Мрачное трюмо, потому что отражало темный паркет, черный шкаф и бурый стол.
По близорукости мне почудилось, что высоко в углу сидит крупная пыльная птица и смотрит на нас с Леденцовым раскаленным глазом. Только поправив очки, разглядел икону и горевшую лампадку. Из-за этой же близорукости овчинную шубу на диване принял за спящего человека.
Мы сели к столу.
— Как поживаете, Клавдия Ивановна? — спросил я.
— Телевизор вот шалит.
— Испортился?
— Не испортился, а показывает всех людей в два раза ширше.
— Ну, а как здоровье?
— Подрываю.
— Чем?
— Пойду в магазин, а тут аптека по пути. Зайду. А коли зашла, то и таблеток куплю. Ну, дома и съем. Не пропадать же.
Леденцов нетерпеливо тряхнул рыжей шевелюрой. Не любил я при нем ни допрашивать, ни с людьми разговаривать. Работники уголовного розыска были истинными детьми нашего века — скорые, молчаливые и вечно куда-то устремленные. Я же расстелил перед собой бланк протокола допроса.
— Клавдия Ивановна, пропаж не обнаружили? — перешел я к делу.
— Слава богу, все цело.
— Никто вас не тревожил?
— Кому я, старая, нужна…
Она подсела к столу, повернув широкое обескровленное лицо в мою сторону. Теперь я знал, отчего оно так болезненно — от таблеток. Почему же Кожеваткин не вдохнул в эту дряблую мучнистую кожу силу своего чудодейственного корня, которого он сдал на шестьдесят тысяч?
— Клавдия Ивановна, вы людям продавали корень?
— Ага, по рублю за грамм.
— А кому?
— Почем мне знать? Матвей продавал.
— Но вы этих людей видели?
— Чего мне их видеть… Матвей водил их в свою сараюшку.
Леденцов заскучал так, что даже его рыжина вроде бы потускнела. Последние дни он работал как заведенный, что в конечном счете обернулось пакетом фотографий, лежавших в его сумке: люди, покупавшие корень у Кожеваткиных. Надо было сперва этих людей найти, потом опросить, а потом заиметь их фотографии. Лежали там карточки и Смиритского с «чайной розой». Мы полагали, что Клавдия Ивановна видела покупателей. Тогда бы ее допросили, призвали бы понятых и предъявили бы фотографии для опознания. Теперь все это не имело смысла. В сущности, леденцовская зацепка была тоньше ниточки — он нашел человека, которому Смиритский дал настой женьшеня.
Я вдруг понял, что вопросов к этой женщине у меня нет. Вот что значит нестись на допрос сломя голову, не подготовившись. Я уже хотел было все-таки сделать опознание: Кожеваткина могла видеть нескольких человек. Чем черт не шутит, вдруг среди них окажется Смиритский или «чайная роза».
Но хозяйка суетливо поднялась и ушла на кухню.
— Сергей Георгиевич, участие Смиритского никак не объясняет свиной крови и перемещение трупа.
— Верно. Но я не могу отмахнуться от двух бесспорных фактов: Смиритский подослал ко мне сестру и Смиритский лечит женьшенем.
— Корень он мог достать в аптеке.
— А сестра?
— Совпадение.
— Слишком продуманное.
Кожеваткина вернулась с горой посуды. Я отнес это к ее импульсивности, что вообще с женщинами бывает: вспомнят и бегут. Но Клавдия Ивановна начала хлопотать вокруг нас. Рядом с моим протоколом появилась тарелка. Вторая тарелка оказалась перед Леденцовым. Были шумно высыпаны ложки с вилками. Хлеб в корзиночке. Блюдо с нарезанными помидорами. Селедочница, по-моему, с копченой скумбрией… Все это Кожеваткина делала истово и молча: рукава засучены, фартук вздыблен, седые волосы дрожат раздерганно.
