Зазвонил телефон. Я схватил трубку, будто она могла убежать:
— Да.
— Сергей Георгиевич, Смиритского на работе нет. Убыл в командировку по городу.
— Боря, ищи. Я жду.
Смиритский вот тоже не верил во всемогущество бога — верил в планетарный дух. Да и какой бог сумел бы нас с ним примирить: Смиритский хочет жить за счет людей, я же хотел жить с людьми.
Открытие, сделанное у Кожеваткиной, вызвало во мне растерянность. Что делать? Разумеется, использовать фактор внезапности: произвести у Смиритского обыск и задержать его. Подозревался в немалом, в убийстве. Но какие у меня доказательства? Показания полусумасшедшей старухи? Узнала по фотографии, но официального опознания не было, и теперь оно бессмысленно. Прокурор санкцию не даст. Смиритский даже не допрошен.
У Кожеваткиной мы выяснили, что Мирон Яковлевич познакомился с ней на кладбище и предложил свои адские услуги — вызвать дух супруга на свидание. Шестьдесят тысяч стоили того, чтобы потревожить тень погибшего.
Я прошелся по кабинетику семенящим кривым шагом…
Черт возьми! А ведь Смиритский к убийству мог быть и непричастным — он всего лишь крупный мошенник. Узнав про оставшиеся у старухи большие деньги, Мирон Яковлевич решил употребить свои биопольные способности. Тогда понятно, зачем подослал «чайную розу» — дело по убийству я ведь расследую; тогда понятно, почему навязывал свои дьявольские услуги — чтобы получать от меня информацию. Я вздохнул с некоторым разочарованием, потому что мне нужен был убийца, а не охотник за тысячами.
Деньги, деньги… Для меня в них скрыта большая и парадоксальная тайна. Ни на что человек не тратит столько сил, как на добычу денег; ничто так мало не стоит, как добытые деньги. На них не достать здоровья, времени, счастья, чистого воздуха, любви; даже хорошую вещь нынче не достать. И лишь деньги легко достать — пойти и заработать.
Дверь открылась. Сперва мелькнул Леденцов, потом вошел Смиритский, за которым опять мелькнул Леденцов, там в коридоре и оставшись.
— Почему такая спешка? — спросил Смиритский, не поздоровавшись.
— Садитесь, — бросил я.
В третий раз заполнялась мною анкетная сторона протокола, по третьему уголовному делу. И пронеслась скорая и какая-то озорная мысль: неужели и теперь ускользнет? С шестьюдесятью тысячами?
— Мирон Яковлевич, вы знакомы с Клавдией Ивановной Кожеваткиной?
— Да.
— Где познакомились.
— На кладбище, она хоронила супруга.
— А с ним были знакомы?
— Нет.
Своими ответами Смиритский меня обескуражил. Я полагал, что Кожеваткину он не вспомнит, и приготовился к долгой словесной борьбе.
— Мирон Яковлевич, вы знали, что у Кожеваткиных был садовый участок?
— Да, она как-то обмолвилась.
— Знали, что выращивал ее муж?
— Нет. А что он выращивал? Опийный мак?
— Вы лечите больных настойкой женьшеня?
— Да, пользовал человек двух-трех.
— Где берете женьшень?
— Однажды купил корень с рук у магазина «Дары природы».
Отвечал Смиритский ровно, но глаза были полувыкачены и поджигали меня осторожным черным огнем. На прежних допросах глаза его оставались спокойными щелочками. Пожалуй, он не боялся, а злился. И чего бояться? Чем я возьму его: очной ставкой с дурной старухой?
— Теперь, Мирон Яковлевич, расскажите про задуманное мошенничество.
— Что вы имеете в виду?
— Дух погибшего Кожеваткина, который вы обещали вызвать.
— При чем тут мошенничество?
— Неужели бы вызвали?
Смиритский сел поудобнее, из чего следовало, что он начнет меня просвещать. Я лишь изумлялся, хотя на моей работе изумлять человеческая природа уже вроде бы не должна.
Но передо мною сидел человек, которого дважды подозревали в мошенничестве, дважды возбуждали уголовные дела, теперь подозревают в третий раз, допрашивают по этому поводу — и ничего, он не только не умирает, но и жрет меня своим нагло-орбитальным взглядом.
— Сергей Георгиевич, я вам объяснял про планетарный дух. Вы знаете, что я работаю на стыке духа и материи…
— То есть?
— Смерть — это и есть стык духа и материи. Я присутствовал более чем при пятидесяти смертях, о чем есть подробные записи. Я изучил, как дух покидает материю. Теперь хочу изучить обратный процесс: возвращение духа к материи.
