— Ишь, утроба ненасытная, всё бы тебе лишь жрать, нет чтобы постоять смирно!
Лошадь покорно остановилась, опустив голову, доедала последний клок зелёной травы, а мужик, матерясь, продолжал хлестать её кнутом, вымещая на ней свою злость.
Вынести вида несчастного избиваемого животного князь Иван не мог. Он поднялся со своего места, подошёл к мужику и, вырвав у него из рук кнут, стал стегать им злобно ругавшегося мужика, который от неожиданности присел, закрывая голову руками и крича что было мочи:
— За что? Меня-то за что? Это скотину надо лупить, чтоб стояла спокойно!
— Скотину кормить надо! — разъярясь от возмущения и от воплей мужика, прокричал в ответ князь Иван. — Я тебе покажу, как бессловесное животное бить! Только и можете слабых да немощных обижать! — всё более и более распаляясь, кричал он.
Он остановился лишь тогда, когда мужик, повалившись на землю, умолк, а вокруг них собралась молчаливая толпа торговцев, сбежавшихся на крик. Князь Иван бросил рядом с мужиком кнут и, ни на кого не глядя, направился к своей палатке, удивляясь и своему гневу, и той неведомо откуда взявшейся злости, с которой он хлестал такого же худого и несчастного, как и его лошадь, мужика.
Князь не успел ещё дойти до своей палатки, как ему на шею бросился неизвестно откуда появившийся государь.
— Ванюша, Ванюша, — говорил он, волнуясь, — я всё видел, всё-всё: и как ты мужика хлестал, и как за бедную лошадь вступился — я всё видел.
— Жаль скотину, — понемногу приходя в себя от неожиданной вспышки своей злобы и от слов государя, сказал князь Иван.
— Вот за это я и люблю тебя, Ванюша, — за твою жалостливость и справедливость. А мужику этому противному так и надо! Будет теперь помнить!
С этого, казалось бы, пустячного случая привязанность государя к своему камергеру возродилась с новой силой.
Государь Пётр Алексеевич был счастлив. Ложась поздно вечером спать в своём походном жилище после долгого, заполненного движением дня, он радовался тому, что, проснувшись рано поутру, вновь повстречает красавицу цесаревну и снова, как и накануне, будет с нею вдвоём. Он будет мчаться за её разгорячённым, подгоняемым ею конём, видеть перед собой развевающийся шарф её охотничьего платья, смотреть на её прекрасное, разрумянившееся от езды и осеннего холода лицо, в её ярко-синие глаза, в которых отражаются и осеннее в просветах облаков небо, и жёлтые листья берёз, и красные кисти рябин, и он сам, полностью покорённый ею.
Даже упорные доходившие до него из Москвы слухи о серьёзной болезни горячо любимой сестры не могли оторвать его ни от любимой охоты, ни от красавицы Елизаветы. Где-то в глубине души государь надеялся, что болезнь сестры не что иное, как её ревность к Елизавете. Он смеялся над её упрёками в его пристрастии к цесаревне, сердился на сестру за отказ ехать с ним на охоту, называя это капризом. Но, когда в конце октября в его лагере появился Алексей Григорьевич Долгорукий с известием о серьёзном недомогании великой княжны Натальи, государь заволновался. Однако отдавать приказ о возвращении в Москву он медлил, желая ещё хотя бы на день продлить очарование этой охоты. Как на грех, погода стояла отличная: сухая, с небольшими утренними морозцами, ещё тёплыми солнечными днями, — и отъезд в Москву всё откладывался и откладывался.
В один из таких дней, когда князь Иван, сославшись на нездоровье, остался в лагере, к нему в палатку вошёл отец — князь Алексей Григорьевич. Князь Иван лежал на походной низкой кровати, закинув руки за голову, и смотрел на откинутый полог палатки, за которой слышались негромкие голоса оставшейся в лагере прислуги.
— Всё мечтаешь? — с насмешливой улыбкой сказал князь Алексей сыну, чуть наклонив голову при входе в палатку из-за своего высокого роста.
— Да так, отдыхаю, — ответил князь Иван, продолжая лежать и не изменив положения.
— Ну да, конечно, как тут не устать, — всё с той же насмешкой проговорил Алексей Григорьевич, — поди, под сотню вёрст кажинный день наматываешь? Тут и конь с ног свалится, не то что человек.
— В этом неповинен, — приподнимаясь и садясь на постели, ответил сын.
