— Что-то ваших орденов, Александр Данилович, недостаёт, — сказал вдруг курьер, сурово посмотрев на Меншикова.
— Это каких же? — с едва заметной усмешкой спросил тот.
— Ну как же! Вы были пожалованы орденом Андрея Первозванного, украшенным алмазами, а где ещё орден великого князя Александра Невского?
— A-а, этих, — всё с той же усмешкой проговорил Меншиков.
— Да, этих самых.
— Ну, об этом деле должны были вас в известность поставить.
— Так в чём же дело? — всё ещё не понимая, спросил курьер.
— Да их же ещё в Петербурге у меня изъяли, как только арест объявили. И заодно тогда же яхонт[19] редкий забрали.
— Яхонт? — переспросил курьер.
— Яхонт, — кивнул головой Меншиков.
— О том мне ничего не ведомо.
В этот день, 14 октября, обоз задержался в связи с важным делом изъятия орденов у опального Меншикова. Отправились в путь лишь утром следующего дня. Отделённая ото всех Варвара Михайловна была посажена в особую карету, которую тут же окружила стража, чтобы везти её в назначенный указом Александровский монастырь. Ни слезинки не пролила она, перекрестив всех родных, сказала:
— Помоги вам всем Бог.
Подойдя к Александру Даниловичу, посмотрела ему в глаза, хотела что-то сказать, но он, обняв её, произнёс:
— Спаси тебя Христос.
Стража торопила, прерывая горькое расставание. Варвара Михайловна, не оборачиваясь, подошла к карете, села, и та тут же тронулась в путь, навсегда увозя её и от сестры, и от Александра Даниловича.
Студёным серым ноябрьским днём необычный кортеж с опальными ссыльными прибыл в Ранненбург. Большой господский дом являл собой жалкое зрелище. Некогда белые колонны, поддерживающие балкон второго этажа, облупились и потемнели; ступени крыльца были выбиты, во многих окнах не было стёкол, и они зияли тёмными провалами, некоторые были наглухо заколочены досками.
Помещение, отведённое прибывшим, располагалось на первом этаже и было наспех приведено в порядок: полы вымыты, печи истоплены. Правда, почти совсем не было мебели, с трудом отыскались три поломанных стула да из простых досок сколоченный стол.
Оглядев приготовленное для них помещение, Александр Данилович улыбнувшись, сказал:
— Ну что ж, это не дом на Васильевском, но жить можно.
Дарья Михайловна заплакала; она вообще не переставала плакать с самого отъезда из Петербурга. Александр Данилович, подойдя к ней, обнял её за плечи, прижал к себе, говоря:
— Ничего, ничего, княгиня, всё ведь в наших руках, крыша над головой есть, дети, слава Богу, здоровы, остальное...
Он не договорил. Дарья Михайловна, ещё сильнее прижимаясь к мужу, шептала сквозь слёзы:
— И за что только, Александр Данилович, свалилось на нас это горе? Чем же мы так Господа прогневили?
— Ничего, ничего, княгиня, — повторил Меншиков. — Бог даст, устроимся и здесь.
Суматоха, поднятая слугами, разгружающими поклажу, отвлекла Дарью Михайловну от грустных мыслей. Отерев лицо платком, она вышла на крыльцо распорядиться выгрузкой привезённых вещей.
Их было так много: сундуков, сундучков, баулов, баульчиков, просто огромных узлов, — что скоро они заполнили собой всё свободное пространство.
— Маша! — окликнул Александр Данилович старшую дочь. — Сундучок, сундучок, куда ты шахматы уложила, найди да подай мне. К вечеру мы со Степаном Мартынычем в шахматы играть станем.
— Какие уж тут игры, — возразила Дарья Михайловна, услыхавшая просьбу мужа.
— Обыкновенно какие, шахматные, не с курами же спать по вечеру ложиться.
Маша пошла туда, где дворовые люди князя выгружали оставшиеся вещи. Оглядев всё внимательно: и то, что ещё было на возах, и то, что уже грудилось в доме, — она не нашла заветного сундучка, куда вместе с французским гобеленом положила памятную пятирожковую вазочку и мешочек с шахматными фигурками. Шахматную доску не взяли, поскольку она была столешницей небольшого столика и снять её не было никакой возможности.
Она ещё несколько раз пересмотрела все привезённые вещи, но заветного сундучка так и не сыскала.
— Что, нашла его? — раздался рядом с ней нетерпеливый голос отца.
Маша взглянула на него с испугом, и он понял, что сундучка среди доставленных вещей нет. Он сильно разгневался. — Маша никогда прежде не видала его таким. Он кричал на всех: на неё, на жену, на людей, сразу притихших и присмиревших.
