— Ничего никому нельзя доверить! Всё самому надо делать! — выкрикивал он, раскрывая сундуки и выбрасывая из них поклажу.
Груды одежды, дорогих материй, белья, серебряной посуды оказались наваленными на полу. А князь всё швырял и швырял туда извлекаемые им из сундуков вещи. Он остановился внезапно, когда прямо перед собой увидел капитана Пырского. В его глазах князь заметил такой же жадный блеск, какой был тогда, когда царский курьер отбирал у них кавалерию[20]. Мгновенно придя в себя, князь кинул безмолвно стоявшей толпе слуг:
—Убрать всё!
Сам же, ни на кого не глядя, вышел из комнаты.
Ночь он провёл без сна, обдумывая своё теперешнее горькое положение. Милости от государя и от сильных мира сего он уже не ждал. Сам хорошо знал закон выживания при дворе: оступившемуся, впавшему в немилость никто никогда не протянет руки. Ни все награды, ни его прошлые заслуги, ни огромные богатства не смогли уберечь его от царского гнева. И снова простая мысль насторожила его. Богатство, именно его богатство явилось той причиной, по которой он сейчас терпит все невзгоды, свалившиеся на него.
И сейчас, лёжа без сна в доме, полном чужих запахов, он вновь и вновь припоминал тот день, когда следом за объявлением ему домашнего ареста к нему явились посланцы государя с требованием немедленно отдать им его кавалерии — ордена Андрея Первозванного и Александра Невского, щедро изукрашенные алмазами.
Хорошо, он согласен, ордена были пожалованы ему государем, но его собственный яхонт? Его драгоценный крупный камень, который он давным-давно сам купил у сибирского купца, заплатив огромные деньги? При воспоминании об этом камне Александр Данилович даже приподнялся на постели и, опершись рукой о её край, долго всматривался в непроглядную темень ноябрьской ночи за окном.
Уставшая рука подогнулась, он снова лёг, продолжая думать всё об одном и том же. Припомнив жадный блеск в глазах своего охранника, улыбнулся. Повернулся к стене и скоро забылся неспокойным, тревожным сном. Ему привиделось, что он вернулся в Петербург, на Васильевский остров, хотел найти свой дом, но на том месте, где когда-то он стоял, увидел груду ещё тлеющих углей.
Проснувшись, Александр Данилович долго думал о своём провидческом сне, где всё, что было ему дорого, заботливо собрано, превратилось в груду углей, в пепел, в ничто.
За окном уже показался поздний осенний рассвет, послышались голоса, шаги совсем рядом. Он лежал на спине, закинув руки за голову, всё ещё находясь под впечатлением ночного сна, как вдруг громкий, звонкий, заливистый петушиный крик вывел его из задумчивости. Первому петуху откликнулся другой, третий, и скоро петушиная разноголосица, прогнав тяжёлые думы князя, развеселила его.
— Хорошо, ещё не всё кончено, — проговорил Александр Данилович и, приняв какое-то решение, улыбнулся и встал с постели.
Напившись утром чаю, отдав кое-какие распоряжения по дому, он подошёл к Пырскому, который что-то писал в толстом, наполовину заполненном журнале. Увидев подошедшего князя, Степан Мартынович закрыл журнал, вопросительно глядя на Меншикова.
— Вот что, Степан Мартынович, — начал уверенно Александр Данилович, — надо бы мне в городе побывать, разузнать, нет ли где поблизости токарной мастерской.
Пырский долго молчал, испытующе глядя на Меншикова, потом медленно ответил:
— Никак этого сделать нельзя, Александр Данилович.
— Да почему же нельзя? — начиная сердиться, проговорил Меншиков, не привыкший ещё к возражениям.
— Никак нельзя, — упрямо повторил Пырский, опуская глаза и постукивая рукой по закрытому толстому журналу, — нет такого позволения.
— Да у вас вообще никакого позволения касательно меня нет, — всё более и более сердясь, произнёс Меншиков.
— Верно, нет, — согласился Пырский, вновь пристально глядя в глаза опального вельможи, — письменной инструкции, верно, нет, но на словах мне сказано было, чтобы вас от себя не отпускать.
— Так в чём же дело? — сменив тон и улыбнувшись, спросил Александр Данилович. — Самим от себя не велено отпускать, так давайте вместе с вами в город поедем, а?
