К нему относились, как ему казалось, сносно, даже уважительно, хотя он и чувствовал, что странноваты были для ребят его старомодные слова и даже речь, «семейская из прошлого века», так назвал ее паренек с третьего курса, занимавшийся историей языка; необычны были для ребят и наивная его открытая доброжелательность и обходительность. И все же чудились ему в иных голосах, обращенных к нему, к его рассуждениям, нотки какого-то неприятного ему снисхождения. Особенно когда речь заходила об его отношении к старине, к предкам своим сибирякам, когда он попытался объяснить необходимость почитания старших по возрасту; или когда речь заходила о чем-то заумном, чего ему не удавалось раньше ни слышать от деда, ни читывать в книгах, он почтительно замолкал, старался внимать тому, о чем говорили. Сказанное додумывал не спеша, и выходило, что, в сущности, ничего непонятного и не было в этих разговорах, все было не так и умно, только мысли были выражены витиевато и путано. «Однако дед говорил умней», — Лыков радовался догадке и тихо улыбался. Его молчание расценивалось как непонимание, вызывало насмешки. В первые же дни он даже немного невзлюбил за это чернявого паренька со старообразно ссутулившейся спиной. Тот в разговорах фамильярно похлопывал Лыкова по плечу худой влажной ладошкой. Беседуя, оборачивался к Лыкову и с особым значением подчеркивал: «Это по-онять нада-а!» — и Лыков чувствовал, недоговаривает брюнетик: «Тебе, Лыков, не дано…» мол, дикий ты лесовик и не в свои оглобли впрягся. Лыков вспоминал доброго деда, родной Джой, безлюдное их житье-бытье и вправду начинал думать о себе с недоверием: «Со стороны-то небось видна дикость моя и недоученность, какой дед-то, однако, ученый, сам-от по тем же книжкам учености набирался, своей головой доходил. Куда-а нам с неумытой рожей да в калашный ряд… Возможно ль так понимать вещие законы, как этому утонченному пареньку с потной ручонкой дано. Тебе соболя добывать, по лесам бродить — птиц таежных слушать, с галками разговоры вести, а не с этими в остроумии состязаться».
4
Дни уходили быстро в бесконечной кухонной страде на сотню ртов. Лишь иногда вечерами позволял он себе ходить на озеро, за деревню, в сторону красных огней рябины. На озере в любую погоду изо дня в день копошились в прибрежной траве на легких долбленках рыбаки: иные сидели-покуривали с удочками, другие били шестами по воде, загоняя рыбу в мережи, однажды видел, как ходили, пихались с бредешком, как, обжегшись холодом, выбегали мужики на берег, грудились у костра, спешно переодеваясь в сухое.
Возвращался он при угасавшем дне, когда темнели цвета деревьев, изб, поля, сливаясь с небом.
Как-то забрел на развалины старой усадьбы, где недвижно топорщились из земли белыми свечами две мраморные колонны: разрослась вокруг фундамента сирень к засыхала, доживая век, склоненная к земле яблоня. Неподалеку по пахоте ходили вороны. Заметив его, вороны разбегались по черным грядам, каркали, поворачивали головы к нему. Потом рассаживались поодаль на голые, звеневшие на ветру, провода высоковольтки. Издали слышался голос пастуха, щелчки кнута, глухое мычание коров. Потом все стихало. Лыков слушал тишину, наблюдал, как в искревшей зыби озера зажигались вдоль берега огни глядевших на воду изб. Над землей несло запахом лиственной прели. Лыков осторожно, словно пугаясь кого-то, достал из-за пазухи кларнет и негромко стал играть.
Лыков вспомнил детство, тот день, когда дед привез в тайгу дудку. Старик вернулся на Джой из города и, войдя в избу с крепкого мороза, замешкался у печи перед лежанкой.
— Вишь, эт кларнет! — сказал дед. — Отпотевает с мороза, ладная дудка. — Петя увидел в узловатых его руках черную трубу с белыми блестевшими кнопками. Дед приложил ее к губам, раздул щеки, выкатил от усилия глаза и что было мочи дунул. Раздался жалобный протяжный звук.
— Тебе. Играть будешь, скуку разгонять. — Дед протянул ему трубу.
Через день-другой дед принес с промысла соболя. Шкуру снимал тщательно. Мех серебрился. Дед приглаживал его рукой, поглядывал на внука.
