— Подай струмент! — попросил он. — Не страшись, не отыму, однако.
Петя протянул дудку, дед втиснул ее в соболиный чулок.
— Хорошей бабе, Кларе, и обновку богатую, — сказал дед, улыбаясь. — Чтоб ей не зябко было. Зима-то лютует, закоченеет небось твоя Клара.
— Нет! Нет, дедуль, миленький, тепло ей — со мной спит! — И кинулся на шею старику, прижался, закутался в теплой жесткой бороде. — Как я тебя жалею, Трифоныч, как жалею…
— Ну вот, — растрогался старик, — как без матки, без батьки жить… Дотянуть бы, академик, — сказал печально, смахнул слезу. — С тобой спит дудка? Это, однако, навроде женки. Эт ладное дело, береженого и бог бережет…
Словно сны вставали перед глазами Лыкова далекие годы, и слышались в звуках воспоминания лесового детства, грусть дедовых рассказов о прошлой жизни, слышался дедов тихий былинный голос, убаюкивающий его долгими вечерами:
В славном городе во Муроме,
Во селе было Карачарове,
Сиднем сидел Илья Муромец, крестьянский сын,
Сиднем сидел цело тридцать лет.
Уходил государь его батюшка
Со родителем со матушкою
На работушку на крестьянскую.
Как приходили две кали́ки перехожие
Под тое окошечко косищато…
Играл Лыков, и казалось ему, что бродит он по родной тайге и слышит его музыку дед Трифоныч.
Оборачивался, но в темноте рядом никого не было. И, возвращаясь к ночи в деревню, слышал Лыков только надрывный голос подгулявшего тракториста Гешки:
Председатель золотой,
Бригадир серебряной,
Отпустите погулять,
Сегодня день неведрянной…
Вспомнил Лыков, как другой раз встретил по дороге в деревню Машу. Не видал ее лица, не знал, о чем и думала. Только почуял дыхание, как обнял в темноте его кто-то, и понял — она. И ударила кровь в лицо, стоял не шелохнувшись, прижав ее к себе. Отпустил, лишь слова ее различив, расслышав.
— Как играешь ты, Петя! — только и сказала она.
И всю дорогу шли они молча. Хотелось обнять ее, да напугать побоялся. Так молча и пришли в жилище, каждый думая о своем, не сказав друг другу ни слова.
5
Лыков радовался, когда оголодавшие на зыбкой работе ребята шумно влетали под навес столовой, гремели мисками и ложками, звенели их молодые голоса. «Ишь прилетели», — Лыков улыбался.
— Ешьте досыта, коль аппетит нагуляли. — И добавлял новые порции. После первого дня его дежурства по кухне, как обнаружился его поварской талант, уговорили его ребята поварить до конца «картофельного» сезона. И как было не согласиться, коль еда по вкусу всем пришлась.
Моросили дожди. Работалось тяжело, земля густо и жирно расползалась под сапогами. Он видел, как устало валились ребята за стол и какого труда стоило им, после недолгого обеденного передыха, брести под дождь на бесконечно долгие картофельные борозды. И все же план студенты вытягивали. Странной казалась ему эта картофельная студенческая страда. «Как дальше-то пойдет? — размышлял Лыков, проводя дни за бесконечной чисткой картошки, рубкой мяса, варкой каш, чая, киселей. — Неужель крестьяне так повыродились, что сами свою землю обиходить не в силах? Что ж с кормильцами стало, что урожаев собрать и сохранить не могут? — Мысли эти беспокоили его, не находил он на них ответа. И неприятное шло в голову. — Выходит, повывелись нынче хозяева. Куда ж подевались, отчего с равнодушием принимают кажинный год чужую помощь? — заговорил было о том с агрономом, наведавшемся в столовую, да и тот странное сказал:
— Нету, — сказал, — нужды. Формы менять, надо, надломилась в крестьянах жажда земной работы, скотину держать уж позабыли. В городах легче, там услуги коммунальны, спорт, спектакли… — И под конец обидное сказал: — Упал ты, что ль? Город развился до социализму споро. А шутка ль, у нас паспорта крестьянам уж после войны ввели!.. Сам кумекай, я тебе не педагог. Серединная наша да северная земли не щедры, тут из плевка мандарин не взойдет. Да что сам-то ты? Или радио не слушаешь?
— Из тайги я…
— Видать… Там у вас коров не отымали, не укрупняли… — сказал и, отказавшись в сердцах от предложенной Лыковым еды, побрел вон. Оглянулся уже с холма, крикнул: — Чего надо, скажи, подкинем… — Остановился. — А через год-другой сами справляться будем… — И пошел дальше.
