6
Он вспомнил, что через две недели пребывания его в Печкове сменили руководителя. С факультета прислали доцента Тупиченко. Прибыл тот под вечер. Вошел в жилище — полуподвальное помещение печковского клуба, приветливо улыбнулся, еще никого и не увидев толком. Привыкнув к тусклому свету, тот долго оглядывал лица, с некоторыми здоровался. Лыков услышал шепоток: «У нас преподавал, мужик крутой». «Приветливый, однако, — подумал о нем Лыков, — что бы это могло значить — «крутой», ловкий или жесткий…» Поздоровавшись, Тупиченко ушел наверх, в отведенную ему комнату.
Встретил его Лыков уже после обеда, на следующий день. Застал возле столовой — навеса, над длинными, наскоро сколоченными из неструганых досок столами и скамьями.
Тупиченко исступленно лупил прутом лошадь. Вспотел, рыжие волосы прилипли ко лбу, глаза сузились, озлились. Лошадь вздрагивала и тихо, ржала. «Вот те и крутой… Так дело не пойдет, — подумал Лыков, выходя из-за кухонного сарая. Тупиченко заметил его, и тут же лицо его стало улыбчивым, как накануне. — Вот-те и резкий, — понял его Лыков. — За улыбкой какой дьявол…»
— Здравствуйте… Простите, не припомню?.. — сказал Тупиченко.
— Лыков… Петр Микитович…
— Вы что ж, по найму, из здешних?
— Мы в нашем отряде, — ответил Лыков, — из студентов…
— Я было подумал, из местных… Видите ли, никак не заставить ее идти в Мятищи. Дурь выбиваю… Может, подсобите?
Петя посмотрел в сощуренные, еще не усмирившиеся в злобе глаза, увидел приветливый его оскал. «Такой бледный. Должно, умный. Неужель не понимает?» — Лыков путался в догадках, не находя связи.
— Видите ли, не желает, — повторил Тупиченко.
— Не пойдет она, — сухо сказал Лыков, все еще глядя на улыбающиеся губы Тупиченко. — Жеребчика кормит. Что ж ты, умный мужик, не ведаешь ясного? Дите у нее в стойле…
— Что ж они дают, черт подери! Поеду за другой. — Он вскарабкался на лошадь.
— Постой, слезай-ка! И что это ты все улыбаешься, — сказал Лыков. — Где ты взял эту улыбку? Слезай, говорю! Не сладить тебе ни с той, ни с этой… Слезай!
— Я бы попросил вас повежливей! Полагаю, что справлюсь…
— А ты не полагай. Слазь! — повторил Лыков.
Тупиченко было замешкался, но подчинился.
— Странный вы человек, Лыков. Вам, вероятно, учиться у меня придется?
— Не дай-то бог… — Лыков молча взял лошадь под уздцы, потрепал загривок, освободил от узды. Та прижалась горячими губами к его рукам, оставив на ладонях кровь…
— Я так и буду стоять! — услышал Лыков за спиной голос Тупиченко.
— Как хошь. Хошь стой, хошь прыгай… Ступай пешим, — не оборачиваясь, закончил Лыков.
— Ты, вы-ы у меня попрыгаете, — закричал Тупиченко, — вы пожалеете! Жло-об!..
— Ступай, ступай… — сказал Лыков и, обернувшись, легко перехватил летевшего на него с кулаками Тупиченко. — Не шали, ученый, нельзя так… — Повернул того от себя и оттолкнул. Не взглянув на распластавшегося по земле доцента, Лыков повел кобылу в конюшню.
«Извините, не сдержался…» — услышал он за спиной голос Тупиченко и опять не обернулся.
7
По обыкновению, в половине шестого Лыков вставал, умывался, будил помощников и шагал на кухню. Машу не будил, жалел. «Пусть спит, может, подрастет, малявочка», — думал он и, взглянув на нее с жалостью, шел к дверям. Иногда спохватывался, подбрасывал в «санаторную» печь дров, затапливал: «Пусть встанут в тепле. За день намаялись, за ночь нашептались…» — и выходил на улицу. Туман обжигал холодом грудь. Покашливая, Лыков выкуривал папиросу, подсаживался к плите, запаливал приготовленную Валерой с вечера берестину, разводил огонь, ставил котлы и, подремывая подле плиты, поджидал помощников. Начинался новый день.
Помощников Лыков особенно уважал. Валера с Машей были определены на кухню, как и он, постоянно, а третий помощник менялся ежедневно. Нравился ему Валера. Изо дня в день преображал тот кухню: появлялись новые полки для посуды, продуктов и хлеба. Мастерил их Валера замысловато, украшал резными утками и петухами. И топорище вытесал необычное — смахивало оно на шею лебедя.
— Это ты молодец! — одобрял Лыков его работу. — Будто и не месяц нам здесь с тобой коротать. Однако дело хорошее.
