Позвольте заметить, что все это время я пребывал в состоянии дикого ужаса. Именно он гнал меня вперед, не давая остановиться. И именно благодаря ему я вдруг открыл в себе такое свойство, как мнительность. Я всегда знал, что мне присуща робость, но теперь вдруг стал рассматривать эту черту своего характера как балласт, ненужный багаж, от которого необходимо избавиться, чтобы удержаться на плаву в штормящем море.
Долго ли я смогу ее давить? Меня преследовали и пехота, и моторизованные части. Было уже почти девять, и в оживленном торговом районе, по которому мы продвигались, начиналась бурная деятельность по сворачиванию кипучей деятельности. Вскоре улицы станут относительно безлюдными, закроются последние лавочки и забегаловки, река машин на Пятой авеню обмелеет. И уж тогда, в темноте, тишине и пустоте убийцы прихлопнут меня, будто комарика.
Я пересек Тридцать седьмую улицу, посмотрел направо и не увидел «кадиллака». Должно быть, его продвижению помешали красные светофоры. Я по-прежнему держал путь на север, коренастый в кепке отстал от меня чуть ли не на квартал.
Пересекая Тридцать восьмую улицу, я оглянулся и заметил «кадиллак», который пер через перекресток в квартале от меня, раскачиваясь, будто океанский лайнер на высокой волне.
Что ж, по крайней мере, я доставлял им хлопоты. Пока я споро шел на север по Пятой, «кадиллак» был вынужден выписывать кренделя, будто горнолыжник на трассе слалома: на восток, к Мэдисон-авеню, потом — один квартал на север, затем — два квартала на запад, к Шестой, опять квартал на север, два — на восток к Мэдисон, снова квартал на север и так далее.
Прекрасно. Может, они и настигнут меня, но это обойдется им не в один галлон бензина.
На Тридцать седьмой улице «кадиллак» надолго исчез из поля моего зрения, и лишь на подходе к Сороковой я увидел, что преследователям надоела эта игра. Черный лимузин стоял перед библиотекой, неподвижно поджидая меня. Черта с два. На Сороковой я свернул влево, прочь от «кадиллака», торопливо миновал библиотеку и увидел справа от себя приветливый сумрак парка Брайэнт. Слишком приветливый. Я мог войти в парк в сопровождении коренастого в кепке, но обратно выйдет только он один. А утром в зарослях плюща кто-нибудь найдет мой труп, если еще кто-нибудь не сопрет его ночью.
Нет. Я прошмыгнул мимо парка, свернул направо, на Шестую авеню, и устремился к ярким огням оживленной Сорок второй улицы. Добравшись до угла, я увидел еще одну сплоченную компанию и проворно влился в нее. На сей раз я знал, какого пола мои спутники. Правда, сами они пребывали в полном неведении по данному вопросу. При моем появлении все загалдели, заверещали и принялись суетиться вокруг меня.
— Смотрите-ка кто к нам пожаловал! — вскричал(а) один (одна) из них, хлопая накладными ресницами. — Крутой мужик!
Полагаю, с учетом всех обстоятельств я был обязан расценить это замечание как похвалу.
— Откуда ты такой миленький взялся? — спросил(а) меня другой (другая). — Неужто матросик с кораблика?
Мне вдруг подумалось, что я на волосок от участи куда худшей, чем какая-то там смерть. Приняв решение в пользу меньшего из зол, я не без труда отбоярился от верещащей стайки и юркнул в весьма кстати подвернувшуюся книжную лавку.
Видать, судьбе было угодно, чтобы я бросался из крайности в крайность.
Лавчонка оказалась насквозь гетеросексуальной, вдоль и поперек гетеросексуальной. Мужи сурового вида, с густыми сросшимися бровями, перебирали журналы на полках, любовались голыми девицами, листали скабрезные книжки в бумажных обложках. От всего этого веяло заскорузлым убожеством, казалось, ни одному из здешних покупателей не по карману даже третьеразрядная шлюшка.
Лавчонка была тесная, почти битком набитая любопытными дядями, всячески старавшимися не смотреть друг другу в глаза. Я протиснулся сквозь толпу, заметил небольшую зеленую дверь в дальней стене, добрался до нее, открыл и переступил порог как раз в тот миг, когда кассир в другом конце помещения поднял голову и рявкнул:
— Эй, куда это вы пре…
Больше я ничего не слышал, потому что уже захлопнул за собой дверь.
