— Приходите еще, мальчики, — сказал нам хозяин на прощание, обращаясь, конечно, к Ярославу.
Чувствовал ли я себя уязвленным, перебирая ни разу не выходивших на охоту своих рыбок над столом? Иногда.
Однажды мы очутились возле хмурого бетонного здания с надписью «Анна свободна».
— Общество слепых, — сказал я. И рассказал Ярославу о том, как слепым читают газеты, а они внимательно слушают. О чае с чабрецом. О Карповиче, старом морском волке, чей прах давно съели водяные чудовища, как он и мечтал.
— Давай зайдем! — воодушевился Ярослав.
Мы позвонили в двери, но нам никто не открыл. А разглядеть что-либо в темных окнах было невозможно.
Семье Ярослава дали служебное жилье — квартиру, осыпающуюся на глазах от ветхости. Входили мы всегда осторожно, опасаясь хлопнуть дверью и остаться без стены. Но это семейство, кажется, вдохновляла даже колотая обрешетка, как весенние проталины из-под снега, выглядывающая из-под штукатурки то там, то тут. Дети спали вповалку на матрасах. Кровать — высокая, с кованой спинкой — была только у родителей. На этой реквизитной кровати умирали короли, мучились роженицы, Отелло душил Дездемону. Больше мебели в доме не имелось, и отец Ярослава смеялся: «Запаздывает наш скарб, запаздывает». У них была такая игра. Кто-нибудь из младших спрашивал: «Интересно, а где сейчас наш письменный стол с ящиками?», и Ярослав отвечал: «Хм, думаю, где-нибудь в Красноярске». «А где мои прыгалки?» — «Наверное, уже в Кемерово!»
Ярослав отгородил угол в комнате, где выложил вдоль стены столбики белых кирпичей.
— Древние греки занимались с камнями и бревнами, — сказал он. — И достигали потрясающих результатов, если верить мифам.
Отжимался он на ребрах кирпичей, поднимал и опускал их, делал глубокие выпады под названием «Дорожка Шаолиня». Младшие мальчишки пытались ему подражать, пока один из них не уронил кирпич на ногу, за что получил еще и подзатыльник от матери («шаолиньский» — заверила она).
Ярослав родился в первом браке своего импозантного отца. Браке случайном, скоротечном и давно забытом. Мать он не помнил, справедливо называя матерью вторую жену актера — театральную костюмершу. Эта женщина смахивала на темно-желтую плюшевую обезьянку, какая у меня была в детстве: с черными глазами-пуговками, покатым лбом и выдающейся челюстью («Где моя замечательная кружка с жирафами?» — говорила она, и кто-нибудь из детей радостно выкрикивал: «В Омске!»).
Все в их жизни вертелось вокруг театра. Рождением очередного кудрявого негодника в семье отмечались крупные премьеры. Они говорили об этом так свободно, что отсекалась всякая двусмысленность. Они любили друг друга открыто и щедро, отдавая миру свои таланты, свое искусство и своих детей.
Несуразное их хозяйствование, когда дети порой ели раз в день — пирожки в буфете, никого не смущало. Временами они фантазировали: что приготовят в первую очередь, когда все-таки привезут их кастрюли и электрическую плитку. Но даже самый младший мальчишка готов был отдать последний кусочек редкого обеда гостю.
Семейство Ярослава вело необычайно жизнелюбивый образ жизни. Они старались каждый день уплотнить людьми и событиями, точно спешили куда-то. К ним ходили диковинные гости, невозможные и несовместимые. Где-то они раздобыли крошечную китаянку с коробкой из-под пылесоса в руках. В коробке прятались тонко звенящие чашки, миниатюрные глиняные мисочки и чайнички, пухлые кисточки и льняные салфетки. Она доставала все это с осторожностью археолога, обнаружившего Венеру Милосскую. На самом дне скрывалась широкая деревянная доска. Китаянка церемонно поставила доску прямо на пол и принялась колдовать. Кипятила воду над переносной горелкой, обнюхивала чайные листья, давала понюхать всем вокруг. Разливала воду плавными дирижерскими движениями. Белозубо улыбнулась и сказала:
— Гунфу-Ча.
Потом взяла в руки блюдце, произнесла по-русски:
— Земля.
Крышку:
— Небо.
Чашку:
— Человек.
Чай был желтым и отдавал сеном.
Несколько раз приходили люди в расшитых сари, с точками и полосками на лбах. Садились на пол, били в латунные тарелочки на тесьме, погружаясь в экстаз. От звонких песнопений, повторяющих одни и те же фразы, от курящихся в потолок благовоний кружилась голова. Чаще всех приходил театральный режиссер — белоголовый толстяк с тремя подбородками и хитрыми глазами. Это был, пожалуй, единственный человек, который предпочитал сидеть за столом, а не на полу. Он быстро пьянел от принесенного им же вина и грустно говорил:
