Постановка была экспериментальной, и режиссер не рискнул затягивать ее. Спектакль делился пополам одним антрактом, но и в перерыве я продолжал сидеть, вцепившись в подлокотники, когда вокруг захлопали сиденья, зашуршали взволнованные женские платья. Девчонки сунули мне цветы: «Ты не уходишь? Подержи…»
Как-то — мне было лет восемь — мы летали на самолете. При взлете я почти потерял сознание, словно раздвоился. Проваливался и одновременно парил в воздухе. Самолет рассыпался вокруг меня на фрагменты: далекие силуэты родителей, дорожка, на которой только что стояла красивая стюардесса, спинки сидений впереди, вытянутое окошко иллюминатора, белое крыло в нем. Это были уже не цельные объекты, а кусочки мозаики, и я не мог собрать их воедино. «Голова кругом от этих самолетов», — недовольно сказал кто-то за тысячи километров. Возможно, мать. И вдруг смертельный испуг сменился восторгом. Это было страшное, будоражащее, но, тем не менее, невыносимо прекрасное ощущение — одинокий полет в неизвестность.
Полузабытый восторг, единожды испытанный в зыбкой пограничной полосе, вернулся ко мне в театре. Ногти побелели — так крепко я вцепился в подлокотники.
Он вжился в этого Карла, и кривлянья не было ни на йоту, честное слово. Ярослав — нет, это был не Ярослав, а бесстрашный юный акробат Карл — взлетал и падал, любил и сомневался. И я верил ему. Я кричал: «Ты безумец! Кому нужно твое геройство?», но верил. Я продолжал с ним спорить. А он доказывал мне: «Видишь, я принимаю вызов смело, с открытым сердцем. Только так чувствуешь себя живым».
Когда он воспарил над сценой и в абсолютной, дрожащей тишине встал на проволоку, я замер со всем залом. В приглушенном свете боковых софитов мерцали тенета страховки, однако страх скрутил мне живот, мгновенно пересохло во рту. Я смотрел в бледное, прекрасное, недостижимое лицо Ярослава, своего единственного друга.
Завидуешь, — так сказала мне девчонка.
Я любил его, восхищался и — завидовал. Больше всего на свете мне — мне! — хотелось идти по тонкой проволоке над сценой. Идти по нервам затихшей в темноте толпы, над ней, вне ее. Высоким лучом скользить над своими страхами. Я бы хотел стать тобой, Ярослав. Как ты стал Карлом Валлендой, — подумал я вдруг.
Конечно, он не упал. Отец Ярослава подхватил эту фантастическую историю бесстрашных безумцев. Девчонки плакали, когда срывались в пустоту его родные и близкие, но сам он шел вперед. Упорно шагал над бездной по натянутой проволоке, легендарный человек, над ущельями, над городами. Только так он чувствовал себя живым.
Летающий акробат сорвался с высоты во время очередного представления. Ему было уже за семьдесят. Полностью потушили свет, когда Карл упал. Сердце схватило тоской. А потом наверху, над нами, зажегся тоненький луч, будто натянутая проволока, и мы смотрели на нее снизу вверх. Проволока еще дрожала энергией только что сорвавшегося с нее человека. Дрожащий мост.
Актеры вышли на поклон (я узнал артистку, что играла когда-то Офелию, а еще раньше вела мой кружок, в этой постановке она была женой Карла), я почувствовал во рту вкус крови — так искусал губы от волнения. Аплодировали им стоя.
Зал долго не хотел расходиться. Но, наконец, свет притух, хрустальное очарование сна наяву начало развеиваться под прозаическое хлопанье дверей, толкотню в гардеробе, смех. Кто-то тронул меня за плечо: «Идешь?» Я мотнул головой.
Все разошлись, гардероб закрылся. Я, одетый, ходил по фойе, шаги мои гулко отдавались в абсолютной, холодной тишине. Ждал его. Со стен смотрели суровые псевдогреческие кариатиды. Ярослав сбежал по черной лестнице — той самой, где летом курила артистка и звала меня на свидание.
— Ты что? Меня ждешь? — спросил он в каком-то пьяном возбуждении. — А, здорово! Ну, пошли!
Он обнял меня, навалился всем телом, потащил наверх, в шумный зал. На лестнице он расспрашивал меня: «Ну, как? Что скажешь?», и я мямлил что-то, сам на себя сердясь. Почему не мог честно сказать, что это был лучший спектакль из всех, что я видел? Не мог. Что-то встало между нами. Его неумолимое превосходство, вот что.
