— У всего должен быть хороший конец. Даже если все умерли. Древние это понимали, а то, что пишется сейчас, — это вопль «Спасите!», когда ты вовсе не хочешь спастись, а хочешь просто поорать.
Мать Ярослава едва заметно кивала, и перед режиссером невесть откуда появлялась дымящаяся чашка кофе, хотя в доме не водился кофе. Он грустнел над чашкой.
— Вы знаете, почему невозможно сказать что-то новое в искусстве? — вопрошал он, Ярослав мотал головой. — Потому что мы сами решили: амба, искусство достигло своего пика, ему некуда развиваться. Оно столь совершенно, что далее возможны лишь вариации. Мы решили, что попробовали все, и все исчерпали. А почему? Потому что нам и люди вокруг кажутся исчерпанными до донца, да и своя собственная личность — без единого секрета. Мы надутые всезнайки… Счастье, что во все времена находились творцы без шор самонадеянности. Только как мало гениев, боже мой, как их мало! — режиссер шумно пил кофе, мы почтительно молчали.
Все эти люди останавливались одинокими бедуинами у костра и уходили дальше, в бесконечное путешествие по пустыне.
— Мама, а мы цыганы? — спросил однажды старший мальчик. — В школе нам сказали, что мы цыганы.
Костюмерша задумалась, обратилась к мужу:
— Ты не цыган, случайно?
— Хм, — ответил он. — Интересный вопрос. Есть ли среди актеров кто-то без капли цыганской крови?
Если бы мне не требовалось каждый день к девяти часам возвращаться домой, я остался бы жить у них, честное слово. Никто не был бы против.
Родной дом выглядел теперь тихим склепом.
— Передай, пожалуйста, хлеб, — говорил отец.
— Сегодня каша немного пригорела, — говорила мать.
Со стены смотрела Лиза, даже у нее взгляд был бессильный и отрешенный. «Ты прости меня, — говорил я ей. — Прости, что я теперь редко разговариваю с тобой. Мой друг понравился бы тебе. Он веселый и простой. Мне хорошо с ним. Но когда он пропадает, я его почти ненавижу. Скажи, что это?» Я хотел и боялся сказать Лизе, что уже переживал подобное. С ней. Что это я рвал ее фотографии и ножичком царапал ее пластинки, когда она уходила куда-то без меня. Это я был тринадцатилетним дикарем, а у моей сестры — подружки, друзья, однокурсники, славная и веселая жизнь. «Почему я такой?» — хотел спросить и боялся. Лиза одна все понимала, но смотрела без укоризны.
Однажды мне приснился сон, который нужно было бы сразу забыть. Однако сновидение на редкость упорно проросло в серенькое октябрьское утро и уже не отпускало, став неизгладимым воспоминанием. Мне снилось, что я живу в древесной почке, в липкой темноте. Вокруг шумят молодые и здоровые листья, поют песни ветров, кормятся солнцем и ловят небесную влагу. А я, сжатый в клейкий комок, с нетвердыми зачатками позвоночника и ребер, все не могу родиться.
Этот кошмар не шел в сравнение даже с теми, что долго снились мне после смерти Лизы.
— Не бросай меня, — часто шептал я ей, когда черты ее лица истончались, таяли перед закрытыми глазами, когда вдруг не мог вспомнить и описать ее голос или походку и пугался.
— Не бросай меня, — шептал я в спину Ярослава, когда он убегал на репетиции или гимнастические тренировки, все чаще и чаще.
Не бросай, а то случится что-нибудь дурное.
В ноябре контрамарки на премьеру получил весь наш класс. Девчонки пришли с цветами, и я едко шутил по этому поводу. Вообще, был какой-то заведенный.
— Завидуешь? — спросила меня одна и отвернулась.
— Глупости, — ответил я.
Но они только пренебрежительно кивали головами.
Накануне вечером я пожелал Ярославу удачи, он, с незнакомой суеверной запальчивостью, одернул: «Никогда нельзя желать удачи перед спектаклем!» Ну не идиотизм ли? Меня будто выпихнули с порога, как незваного чужеземца. Я вжался в кресло и вдруг со всей мочи, до головокружения пожелал, чтобы спектакль провалился. Чтобы это оказалась невообразимая чушь. Такая, что девчонки прятали потом глаза. Чтобы «Летающих» вынули из репертуара, как больной зуб. Тогда Ярослав понял бы все и вернулся ко мне.
Прозвенел третий звонок, даже головки цветов перестали качаться. В полутьме проступила засыпанная опилками арена. В Магдебурге, в старой цирковой династии родился талантливый мальчик Карл…
