— Цель проходит зону огня… — сдавленно и как-то виновато выкрикнул из своей ячейки планшетист, будто холодной водой окатил.
«А комбат молчит… Почему молчит? Ах, да — прибор все еще не готов… Ну что они там копошатся, эти солдаты в юбках?»
Далеко справа ударила залпом одна батарея, чуть позже — вторая. А здесь:
— Цель вышла из зоны огня! Удаляется…
Цель удалялась. Огонь первой и второй батарей не причинил ей вреда, третья даже обстрелять не сумела. Маячил, расплывался в слепящем небе силуэт бомбардировщика, дразня своей недоступностью, и наконец пропал. Сергей медленно поднял голову, настороженно оглядел позицию, скованную тишиной. Странно было видеть на ней людей, безмолвных, будто застывших в том положении, в каком находились они, ожидая последней, самой главной команды: «Боевыми!» Лейтенант Тюрин, возвышавшийся на центре огневой, все еще держал вскинутый вверх алый флажок, в руках Лешки-грека сверкал латунной гильзой не выпущенный снаряд, прибористки, втянувшие головы в плечи, тесно сидели вокруг своей «коробочки», сутулились, как старушки, командир батареи — бледный и, казалось, еще больше похудевший, усохший за эти две-три минуты, глядел прямо сюда, на него, Сергея, на Володю, на Людочку, на багровую и от этого окончательно подурневшую, до острой жалости, до боли некрасивую Марь-Иванну.
— Даль-но-мер-щики… Шляпы!
Последнее слово Мещеряков точно выстрелил. Сергей даже вздрогнул, будто на голову его кто-то действительно надел шляпу, да еще и пришлепнул, нахлобучил на самые уши.
Марь-Иванна протирала зажимы концевой трубы, безжалостно пачкала смазкой белоснежный платочек, только позавчера аккуратно расшитый шелковой ниткой. Володя зло посапывал, ковыряя носком ботинка песок под треногой. Людочка, как посторонняя, на всех глядела с плохо скрытой жалостью.
На командном пункте трещал телефон. «Товарищ старший лейтенант, вызывает командир дивизиона».
Тюрин собрал батарею на центр огневой. Ждали комбата.
Огневики, ни в коей мере не причастные к тому, что самолет ушел безнаказанно, наседали на командира взвода:
— Кто виноват, товарищ лейтенант?
— Все понемногу. Дальномерщики — особенно.
— Действительно — шляпы…
— Волшебники!
— Чо вы, ребята, зря на них нападаете? Им обязаны печенку давать для поддержки зрения. А где она, та печенка? Верно, Серега?
— Пошел ты…
— Не печенку им, а в печенку! Стервоскописты…
— Глаза им почистить! Кость, у тебя кулачище!
Пришел комбат, построил батарею. Досталось всем, кроме огневиков. Оказалось, и разведчики ушами прохлопали, и прибористки не сберегли драгоценных секунд, и связисты переврали целеуказания, поступавшие с КП дивизиона. Ну, а дальномерщики…
— Дежурный! Отведите этих голубчиков на кухню. По два наряда им, за беспечность.
Все глазеют. Ухмыляются. А тут хоть сквозь землю провались.
— Дважды два — четыре, — сказал Володя, стараясь попасть в ногу с Сергеем. — Командирше, определенно, тоже два влепит. Шесть на троих. За один заход не много ли?
— Комбату видней. Наверное, в самый раз…
На кухне, под навесом, повариха Варвара и Чуркин, сидя друг против друга, чистили картошку. Володю подсадили к ним, Сергею сержант протянул тупой и тяжелый топор, кивнул на кучу толстенных чурбаков:
— Наращивай мускулатуру.
— Спасибочко.
Украдкой взглянул на Чуркина. Не хотелось бы, чтоб сегодня он был рядом. Вспомнил, как тот говорил однажды, что молился бы над каждым снарядом, лишь бы они попадали в цель, — стало нестерпимо стыдно. «Теперь и за человека небось не считает…»
Чуркин отрешенно занимался своим делом. Острие его ножа проворно и точно скользило по самому краешку клубня. Варвара то и дело стреляла в Чуркина улыбчивыми глазами.
— Ёсипович, — пропела, перехватив его взгляд, — Ёсипович, да ты ведь картошку лучше бабы чистишь! Видать, и дома приходилось?
— Бывало.
— Оно понятно, когда лад да склад… — Варвара вздохнула и строго поджала губы. — А как же беда-то у тебя приключилась?
Чуркин еще больше ссутулился, долго молчал, немилосердно дымя самокруткой.
— Поехала жена с детишками в Киев родных навестить, а через неделю… началось. Меня, ясно, — на другой же день призвали, прямо от комбайна. Я к военкому, так, мол, и так: ни слуху ни духу. Отсрочьте на пару дён, хоть узнаю, живы ли… И скажи, как чуяла душа. Нашел на месте дома ямы да камни… И остался я: в одной руке пусто, в другой ничего…
