Вечером пришел от комбата Бондаревич и, вызвав Сергея к орудию, сообщил, отводя взгляд:
— Приказано отправить вас на дальномер.
— А почему?
— В армии не спрашивают: зачем, почему.
Сергей спустился в землянку, молча снял с гвоздя вещмешок, шинель, взял карабин из пирамиды.
— Ты куда это, Сергунек? — спросил с удивлением Чуркин.
Все остальные: и Лешка-грек, и Суржиков, и Женя, и даже Асланбеков глядели на него настороженно и недоуменно.
Силясь скрыть обиду и стыд, Сергей ответил с улыбочкой, которая, наверное, как раз и выдала его:
— Иду в бойцы к сержанту Марь-Иванне. Буду вам координаты давать — азимут, угол места цели, прибористам высотишку подброшу, а самолеты уж вы сами сшибайте, без меня…
Закинул карабин за спину, шагнул к порогу.
— Лихо! — выдохнул Суржиков. — Скоро заставят донцов-молодцов кандёр варить, исподники латать. Серега, слышишь! Ты заходи к нам…
Сергей хлопнул дверью. В окопе остановился. Бондаревич курил.
— Бывайте, товарищ сержант. И все-таки орудийщиком я все равно буду!
Чуть ли не бегом поднявшись по аппарели наверх, размашисто зашагал в противоположную сторону позиции, к дальномерному окопу.
У землянки командного пункта стояли Мещеряков и Тюрин, оба затянутые в ремни и словно бы озабоченные. Двое связистов, суетясь, устанавливали на крыше КП радиоприемник. «Что бы это значило?» — подумал Сергей.
— Может, митинг организуем? Не помешает, думаю? — спросил Мещерякова Тюрин. — Команды на это, правда, не было.
— Успеется с митингом. Вы ничего не напутали?
— Нет. Сообщили — без пяти. — Тюрин подбежал к связистам. — Батарейки не сели? Смотрите, нервы боя, если сорвете прием, я вас…
— Бат-тарея, ко мне!
Люди высыпали из землянок, стремглав понеслись к командному пункту. От дальномера бежал стереоскопист Володя Соловьев, за ним поспешала угловатая, нескладная Марь-Иванна. Сергей остановился. «Вышел на всеобщее посмешище!..» Но на него никто не обращал внимания. Солдаты тесным кольцом окружили КП и, притихнув, глядели на Мещерякова. Чтобы не выделяться, Сергей незаметно пристроился за спинами, снял с плеча карабин и мешок.
В приемнике щелкнуло, отметились коротким хрипом далекие грозовые разряды, и тотчас же Левитан грянул мужественным, богатырским басом:
— Говорит Москва. Приказ Верховного Главнокомандующего…
Наверное, часовые с дальних постов и те услыхали этот торжественный, полный притаенного ликования могучий голос.
— …после кровопролитных и упорных боев… овладели городами Орел и Белгород…
Ни единым вздохом не нарушилась тишина, потому что уже передохнул Левитан, а может, и не успел, не захотел, — уже снова гремел его голос, сотрясая эфир и сердца.
— В ознаменование победы… произвести салют в столице нашей Родины Москве двенадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати четырех орудий!
И ударили орудия…
Гремели и обрывались залпы, и Сергею казалось, что пушки стоят не на московских площадях, а где-то здесь, рядом, может, за ближним бугром; он подумал, что чувство радости и торжества, владеющее им, испытывают сейчас все люди, приникшие к приемникам, и на фронте, и в далеком-далеком тылу: Родина впервые салютовала живым и мертвым… Тем, кто вырвал у врага великую победу в бою, и тем, кто дневал и ночевал у станка, кто падал в борозде и опять поднимался, кто самодельной партизанской миной пускал под откос поезда. Как он завидовал тем, в чью честь гремел сейчас этот первый торжественный салют!
Залпы гремели, и Сергей не сразу заметил, что люди вокруг него прыгают, танцуют, обнимают друг друга, орут, подкидывают пилотки. Очнувшись, он тоже заорал что-то счастливое и бессвязное, потом, войдя в раж, стал потрясать над головой карабином, пока не поймал на себе недоуменный взгляд только что подошедшего старшины.
— Ты куда собрався, чоловиче? — очень прозаично спросил тот, деловито оглядывая его пожитки.
— На дальномер перевели…
— А-а, ну топай.
В землянку дальномерщиков он не вошел — никого там не было. Присел на бруствере. У командного пункта все еще грудилась толпа. Там оживленно разговаривали, смеялись.
«Где-то города берут, а тут даже с орудия изгнали… Никудышный получился из меня бомбардир… Но ведь я хорошо стреляю из винтовки, автомата. Меня бы — в пехоту, в стрелковый полк! Черта с два отправят… А что, если самому отправиться? Сняться ночью, и поминай как звали… Не-ет, за такой фокус по головке, пожалуй, не погладят. Случается, убегают ребята на фронт из госпиталей, но ведь из госпиталей — то совсем другое дело. Видно, так и сидеть тебе, Сергунек, на приколе, по-прежнему горе мыкать и стыдом мучиться».
