А громы гремели…
6
Прохоровка… Обычное село на курской земле. Сколько лет, а может, веков стояла она, Прохоровка, под небом, неведомая миру, со своими полями и своими погостами? Пели на ее заулках по вечерам заневестившиеся девчата, ночью кобели брехали, зарею играли честному народу побудку спящие вполглаза кочеты. Все там шло своим чередом: где свадьбы, где именины, а там кого-то и на вечный покой понесли, — как везде, как было при отцах, при дедах: жил в том селе работящий и хлебосольный, в будни — тихий, в праздник — до полудня степенный, а после хмельной и забубенный русский народ.
И вдруг — невиданное в истории танковое сражение. Несколько суток подряд: «Прохоровка! Прохоровка!» — на весь мир. Невиданное сражение. Значит, осталось от того села одно название — Прохоровка. Хаты его брюхами раздавили танки, насмерть изжевали гусеницами тополя и сады. Разбежались звери, разлетелись птицы, и только ветры свищут над развалинами и пепелищами — ветры не подвластны смертям.
Прохоровка, Прохоровка… За века не родила ты столько сыновей, сколько легло в твою землю за одну неделю. А враг все рвется вперед, бросает и бросает свежие резервы.
— Это что же, товарищ сержант, опять он на Москву лезет?
— Вроде того.
Только что закончилась тренировка по реальной цели. Расчет отдыхал за бруствером, ожидая новой команды.
Набирало силу, раскалялось солнце. Туманилась выжженная даль, дремали в степи до первого ветра колючие кусты перекати-поля. Табун лошадей промчался по дороге, огибающей позицию, потом медленно проехал на верблюде пожилой башкир в полосатом малахае, глядя из-под руки на орудия. Верблюду на орудия было наплевать. Вытянув длинную мохнатую шею, медленно ступал он по хрусткой траве.
Сергей глядел, сощурясь, на бесприютную степь и думал, как, наверное, опостылело здесь все Бондаревичу, если даже врожденным степнякам случается тут — хоть криком кричи. Скорее бы на фронт! Каждый дело свое знает, расчеты сколочены, по реальным целям батарея ведет огонь слаженно, чего же еще?
Сергей держал шинель Асланбекова, а тот, высунув кончик языка, сосредоточенно обрезал обтрепавшиеся полы. Суржиков, глядя на него, кривил губы в усмешке:
— Признайся, Атар, ты ведь сам делаешь эту бахрому, чтобы к Таньке за ножницами через день бегать. Скажешь, нет?
— Вай, вай, Сюржик, ка-а-нэшна нет. Спроси сержант, спроси Чуркин — мой шинэл савсем болна плахой…
— А она, брат, на тебя — ноль внимания. Ей лейтенанты нравятся.
Верблюд с седоком в полосатом малахае прошел по дороге обратно. Седок глядел прямо перед собой, зато верблюд то и дело поворачивал гордую голову в сторону позиции, не иначе зеленые маскировочные сети над орудиями он принял за свежую траву, удивился: здесь ведь давно все сгорело.
Было душно и жарко, пустынно в степи, безлюдно на позиции.
Нехотя вышел из землянки КП дежурный телеграфист, вяло крикнул:
— Четвертое! Командира к лейтенанту Тюрину! Рядового Кравцова к комбату.
Мещерякова Сергей нашел в окопе дальномерщиков. Командир дальномерного отделения сержант Иванушкина — дородная плечистая женщина с рябоватым лицом — почтительно стояла, руки по швам, у самого входа в землянку. После Чуркина и Мазуренки она была старше всех в батарее, и, может, поэтому девушки меж собой называли ее матушкой Марьей, среди мужчин она носила кличку «сержант Марь-Иванна».
— Приступайте, — кивнул ей командир батареи.
Марь-Иванна тепло улыбнулась Сергею, пригласила к дальномеру:
— Смотрите сюда. Видите что-нибудь?
— Риски перекрестия. Дальше — дерево.
— Хорошо! А теперь?
— Дерево — ближе.
— Отлично! Когда дерево и риски совместятся, скажете: есть!
Сергей выполнил, что требовалось.
— Замечательно! — прямо-таки расцвела Марь-Иванна. — Вот валик, беритесь, совмещайте сами и говорите: есть! Так-так. Еще раз. Превосходненько! Еще разок! Еще! Товарищ старший лейтенант, удивительная стереоскопичность! Ноль ошибок!
— Хорошо. Идите пока в расчет, — сказал Мещеряков обескураженному Сергею.
«На дальномер тянут, это точно, — подумал, холодея. — А если не согласиться? Ничего не выйдет… Не в колхозе с бригадиром лаяться…»
