До перекура Сергей едва успел почистить три снаряда, Чуркин справился с пятью. Потный, усталый, он грузно уселся на снарядный ящик.
— Духотища-то, как в парной. Иди спать, Сергунек, тебе ведь нынче на пост — в полночь. Самое поганое время. Погромыхивает вон. Под шумок сла-а-дко заснешь.
— Не удастся, пожалуй.
— Иди, иди. Снаряды сам дочищу. Вечеря на полке будет. Иди.
С юго-востока фиолетово-черным козырьком нависала над потемневшей степью туча, всплескивались в ней белые молнии, и туча ворчала на них сердито. Полнеба на западе еще заливало лучами солнце, но уже чувствовалось: не от него жар — от земли.
В землянке было прохладно. Сергей снял ботинки и гимнастерку, раскинулся на прохладном, пахнущем соляркой и сеном брезенте. «Зря я все-таки выскочил с этой «зажигательной» речью. Ох, зря…»
Снаружи погромыхивало все ближе, все сильнее, и как-то нечаянно Сергей увидел себя в степи, на бахче деда Тимохи. Такая же, как и теперь, туча наползала на степь, урча и громыхая; дед Тимоха прихворнул — лежал в шалаше-балагане, сплетенном из подсолнуховых будыльев, обложенном для защиты от жары и ветра колючими прошлогодними кустами перекати-поля, а он, Сережка, без рубашки, в штанишках на помочах, стоял у входа в балаган и со страхом глядел на шевелящуюся, пронизываемую молниями, гремящую тучу.
— Деда, у тебя брюхо болит?
— И брюхо, и поясница. А пуще всего — рука.
— Та, что турка отрубил?
— Что турка. И другая. Дыню съел? Закопай в землю кожу, и так мухи, треклятые, загрызли.
— Я закопаю сейчас!
Он собрал дынные объедки, выбежал из шалаша, пяткой выбил в горячей земле ямку, и тут — едва нагнулся над ней — раскололось небо, секануло огнем и водой. Распластался мальчонка, ни жив ни мертв, пискнул, как мышонок: «Де-е-да!» Не услыхал его дед, все потонуло в новом грохоте. Маленьким дрожащим комочком лежал на земле оглушенный шестилетний человек, захлестываемый ливнем, сгребая под себя вязкую грязь и не смея поднять голову.
А потом поднял. И открыл глаза. Молнии бесновались перед ним и все-таки его не доставали, как из ведра поливал ливень, и, однако, не было больно. И как-то незаметно страх потеснился вдруг, уступая место злости и радости.
— А я тебя не боюся! — крикнул мальчонка, грозя кулаком черной туче. — Не боюся-а!
«Трра-ах!»
— Не боюся! — Он заметался по бахче, выискивая арбузы поменьше, срывал их с шершавых, крепких, как веревки, плетей и кидал в тучу. — На! Вот тебе! Вот тебе! На! Не боюся!..
А дед Тимоха с пустым мешком на голове уже горбился у входа в шалаш, кричал, потрясая палкой:
— Ты с кем это воюешь, шибенец? Я те дам добро переводить! А ну-ка, марш сюды, волки тебя задери. Ну, в кого это ты кавуны кидал, дозволь узнать?
— В молонью, дедушка, и в гром. Я их не боюся!
Потом он сидел с дедом в шалаше, голый, завернутый в фуфайку. Дед кое-как выкручивал его штанишки одной рукой, зажав их в коленях, и, ухмыляясь в желтые усы, качал головой:
— Выходит, с громами в единоборство пошел? Вот это по-нашенски, лихо!..
— Я сперва боялся, а потом — не боялся.
— Стало быть, казак в тебе нынче родился. Вытри под носом, ета не в счет. Ишь как глазищи-то блестят, а! Хе-хе, верно слово — казак! Теперича, Серёнька, ничего на свете тебя не запугает. Лихо жить будешь!
«Ошибся ты, дедушка Тимоха. Не лихой из меня получился казак…»
Ударило над самой позицией, отошло, откатилось подальше. По снарядным ящикам наверху забарабанили тяжелые капли. И сорвалось, зашумело все, нарастая, будто там, в небе, по очереди открывали заслонки. «Надо помочь Чуркину сложить снаряды…» — запоздало подумал Сергей и, как был — босой, без гимнастерки, — взлетел по ступенькам наверх. Снаряды — в ящиках, Чуркин — исчез, но он, оказывается, и не нужен был Сергею. Просто нужна ему была вот эта гроза, точь-в-точь как та, давняя…
Хлюпая по лужам и хохоча, к орудию взапуски бежали Женя и Лешка-грек; от кухни к землянке-прачечной, которая при надобности служила еще и гауптвахтой, саженными скачками несся Суржиков, за ним семенил часовой.
Сергей скрылся в землянке. Завернувшись в плащ-палатку, лег на нары и притворился спящим.
