Когда батарею созвали на летучий митинг, где он, Сергей, должен был «толкнуть» зажигательную речь, он уже твердо знал: эта речь станет венцом его позора. Не-ет, черта с два он откроет рот. Довольно с него… Довольно!
Командир батареи говорил почему-то скучно, бесстрастно, о давно известном. Сергей слушал и не слушал и удивился, почувствовав вдруг, что слова Мещерякова, тихие и по-прежнему какие-то вялые, все-таки волнуют, зовут куда-то. Он не сразу понял, что слова заключают в себе только начальную силу, они дают толчок мыслям, дремавшим до этого в каждом, потому-то и притихли люди, потому-то и посуровели лица даже у таких мальчишек, как Лешка-грек.
— Были потери, огромные потери… Мы теряли родную землю, теряли бойцов, — говорил Мещеряков, и Сергей, глядя на желтую каемку горизонта под небом, видел искореженные, сожженные танки и могилы, могилы — в оврагах, в степи, у дорог…
— Но были и победы! Москва и Сталинград…
«Были!» — тут же соглашался Сергей: он видел землю Сталинграда, ржаво-коричневую от осколков. Как там и выстоять было людям, если на той земле в этом году еле-еле травка поднялась — худосочная, больная… И все-таки люди там выстояли и победили!..
— Напряженные, героические усилия всего народа…
«Всего… — шептал Сергей. — Женщины в плуги запрягаются, как лошади. Дети стоят у станков…»
— Враг хочет взять реванш…
«Не выйдет!..»
Встал перед строем лейтенант Тюрин, машет рукой, будто рубит с плеча, призывая учиться без сна и отдыха, чтобы скорее, как можно скорее — на фронт. А сержант Кривоносов без лишних слов: «Берем повышенные обязательства освоить боевую программу на месяц раньше срока!»
«Правильно, сержант! И я беру повышенное обязательство! Я — научусь! Дух из меня вон, трупом лягу, а научусь!»
— Разрешите мне!
Говорил как в бреду, но, видно, складно, ему хлопали долго. И в строй шел окрыленный, будто уже достиг того, чего пока не мог, но так хотел достичь. Лешка-грек выпалил восхищенно:
— Ну и шарахнул ты, Сергей, аж мурашки по коже!
— Шарахнуть-то шарахнул, да только наколомесил не знай чего, — недовольно буркнул Чуркин. — «Грудью стать, костьми лечь». Сердцем копья не переломишь, Серега, для этого надо еще кое-что иметь. К примеру — голову.
Бондаревич до вечера не замечал Сергея. Перед ужином, уходя на совещание комсомольского актива, отправил людей в распоряжение старшины, а ему приказал:
— Останетесь, Кравцов, чистить снаряды. Помоги ему, Осипович.
Каким обидным показалось Сергею это «помоги». Чуркин принес с кухни котелок древесного угля, истолок его в тряпочке, разделил пополам:
— Ну вот и лады. Рукам будет полегче, а толку поболе. Сейчас заблестят они у нас, голубчики. Заблестя-ат!.. А ты чего это, Сергей, квелый такой? Захворал, что ли?
— Скажи правду, Осипович. Я, наверное, плохо выступил? И тебе не понравилось, и сержант вроде как обиженный ходит…
— Да нет, чего ж тут обижаться! — живо откликнулся Чуркин, глядя, однако, в сторону. — Выступил ты огнисто, ловко. Я, к примеру, люблю, когда люди говорят как по писаному. Бывает, глядишь на человека — так себе, ничем не выдающий, ни в руках талану, ни в других каких статьях — пустой цветок при природе, одним словом, а выйдет к людям да как зальется кругло, красно…
— Так и заткнул бы ему рот…
— Чего?
Чуркин захохотал, провел пальцем по глазам, будто вытирал слезы, хлопнул Сергея по плечу:
— Понял, прах тебя возьми… Ну раз понял и душу защемило — напрямки скажу: не тебе меня агитировать за Советскую власть… Кто ты есть такой? Во-первых, стрелять научись, чтоб я по твоей милости в бою в рай не сыграл, а потом агитируй. И на сержанта обиды не таи, ему ведь больше всех не всё равно, кто у него в расчете — бойцы али чурки. — Видно, заметив перемену в настроении Сергея, опять дружески хлопнул его по плечу, пообещал: — А солдата из тебя, Сергунек, сделаю я! Не пужайся и не горюй. Еще, землячок, всей пушкой владеть будешь, заиграешь на ней, как Костька на гармони! Ей-богу…
Чуркин поставил снаряд на бруствер, погладил облитый лучами заходящего солнца его глянцевито сияющий бок, вздохнул:
— А играть нам кре-е-пенько надо, иначе долго с этой войной не совладаем, башку ей не оторвем. Много гибнет людей на земле, а это, Сергунек, страшно… — Чуркин, собрав у глаз лучики морщин, поглядел вдаль, на запад, задумчиво и сурово. — Знаешь, парень, какая у меня мечта? До логова ихнего проклятого дойти. Там бы я за все расквитался! Там бы и погибнуть не жаль. Вот так… А ты… агитировать. Да меня, землячок, сама судьба, сама жизня давно сагитировали — до последней кровушки биться. — Подхватил второй снаряд, поставил его на попа, сверху донизу провел суконкой. — Никогда я в бога не верил, но если бы мне сказали: молись по двенадцати часов кряду над каждым снарядом — любой в цель попадет, ей-право, молился бы! Ой как молился бы.
