Егор как раз вернулся домой — не любил он шумные гулянки, ходил на «полянку» от скуки — и едва поровнялся с Пантелеем, тот хлестнул парня вожжами по спине. Егор выхватил вожжи и, в свою очередь, вытянул ими Пантелея.
Пантелей завизжал от боли, страха и ярости:
— Ах ты, рвань! Вон из моего дома, во-о-н!
Ничего не ответил ему Егор, отшвырнул вожжи, прошел через двор в огород, перемахнул через прясло и ушел в лес.
Ночь укутала лес темнотой. Егор сидел под разлапистой елью. Сухо. Тихо. Только изредка мелькнет голубой искоркой светлячок. Даже ветер-гулёна задремал где-то на вершинах деревьев. Прильнул Егор щекой к стволу и заплакал навзрыд, крупные слезы катились по щекам, а он и не пытался их утирать. Пусть катятся… Никто не видит. Незаметно для себя Егор уснул. Проснулся оттого, что старая ель звенела от ударов дятла. Егор сладко потянулся, размял кости, увидел пичужку, сидевшую на ветке, она свистнула удивленно, глядя на парня, и попросила: «Пить, пить…» Егор засмеялся: «Самому бы кто пить-есть дал!» Пичужка испуганно тенькнула и вспорхнула с ветки от его смеха.
Заснул он беззаботным парнишкой Егорашкой, а проснулся повзрослевшим Егором, человеком, который понял, что каждый куёт свою судьбу и своё счастье сам, и что в родном селе удачи ему не будет, если даже уйдет от сестры в материнский дом: в пятнадцать лет хозяйствовать одному трудно.
Вернулся парень тем же путем, как и ушел — через прясло. Сестра увидела его и поразилась: шел по огороду не её братишка озорной, а кто-то незнакомый и серьезный — черные брови сдвинуты, меж ними пролегла складка, губы твердо сжаты, и глаза, ещё вчера по-ребячьи смешливые, сегодня посуровели, взгляд стал твердым и решительным.
— Иди завтракать, Егор, — по-прежнему Егорашкой Агафья почему-то брата не решилась назвать.
— Не смей его кормить! — взвизгнул Пантелей, услышав жену, когда спускался с крыльца во двор.
Егор и бровью не повел в его сторону, а сестре ласково улыбнулся:
— Спасибо, Агаша, я просто попрощаться пришел с тобой. Дай мне какой-нибудь мешок, я свое бельишко соберу, а больше мне ничего не надо.
Агафья ахнула, но громко причитать не посмела: уйдет брат, видно по нему, что решение не изменит, а она останется с двумя ненавистными пауками — Пантелеем и его матерью, тогда-то и припомнят, как по брату рыдала.
Агафья собрала вещи брата в холщовую сумку с лямкой, положила туда коё-что из Пантелеевой одежды, буханку хлеба, шмат сала. Она проводила брата за село огородами, по пути нарвав на своем огурцов, их тоже сунула в сумку Егора. За селом поцеловала трижды брата в щеки и лоб, а когда тот пошел прочь по дороге, трижды перекрестила его спину: «Будь счастлив, братец Егораша!» И не знала Агафья, что никогда не увидит брата. Не знала, что такое наступит время, когда пойдут войной друг на друга, отец на сына, брат на брата, что старший сын Филипп, повзрослев, уедет в Ишим и станет чоновцем. Раненым друзья привезут его в родительский дом, а младший сын-бандит изрубит его, беспомощного, шашкой, Пантелей же будет стоять рядом и злорадно усмехаться. И тогда Агафья, сдернув с деревянного гвоздика ружье Пантелея, выстрелит в грудь своего младшего сына и тут же падет под шашкой его приятеля, тоже бандита…
Егор, прежде чем навсегда покинуть родное село, зашел на кладбище, поклонился до земли могилам отца и матери. И зашагал потом лесной дорогой к Ишиму. Обида терзала душу, и чтобы снова не заплакать, запел:
— «Глухой неведомой тайгою далек, далек бродяги путь. Укрой его тайга глухая, бродяга хочет отдохнуть…» — он любил петь, и все горести или радости выливались у него песнями.
На третьи сутки Егор добрался до Ишима, где побывал прошлой зимой вместе с Пантелеем на Никольской ярмарке — возили туда сало, мясо, грибы сушеные, соленые да бруснику моченую.
Никольская ярмарка называлась так потому, что открывалась в день Святителя Николая, в декабре, в самые трескучие морозы. И Егор, вспомнив, как добирались тогда до Ишима, зябко передернул плечами, будто от холода. Пантелею-то было хорошо: сидел себе в коробе под кошмами да тянул из бутыли самогон. А Егор да другой работник брели рядом с лошадьми, которые ноги еле передвигали по заснеженной дороге — обоз выступил из Викулова, чтобы поспеть вовремя на ярмарку, невзирая на пургу. В отличие от Пантелея они должны были находиться при лошадях неотлучно, позволяя себе поочередно днем немного вздремнуть: в лесах шалили грабители, потому возчики не останавливались даже на ночной привал, для безопасности сплачивали повозки цепью, чтобы не сбиться с дороги. Да и холод не давал возможности остановиться. Снег сыпался беспрестанно, потому люди и лошади казались огромными неуклюжими снеговиками. Трудно было разглядеть что-либо вокруг в темноте, лишь по звону цепей определяли, что передний и задний воз движутся, да еще люди перекликались между собой протяжно и жалобно, словно журавли в осеннем небе.
