А Петр выскочил на улицу, хлопнув крепко дверью.
Валентина починяла девчонкам одежду, когда Петр, взволнованный и не остывший от спора с отцом, прибежал к ней.
— Валя! — с порога заговорил Петр. — Люба ты мне, выходи за меня!
Валентина выронила шитье из рук, пальцами зажала рот, крупные слезы потекли по щекам.
— Щё ты, щё ты!.. — она отрицательно покачала головой. — Девки же две у меня на руках.
— Вот беда! — он насмешливо усмехнулся, шагнул вперед, обнял женщину. — Выходи за меня, не бойся, не обижу я твоих девчонок, а Павлушка ровно родная дочка мне, к ней я сердцем прикипел.
— Ой, Пётра, — Валентина высвободилась из его объятий. Она не знала, как объяснить ему, что не любовь влекла ее на встречи, а просто интерес к его рассказам, извечное женское любопытство.
Валентина сравнивала его с Федором, и тот, даже мертвый, милей ее сердцу.
— Ой, Пётра, — Валентина заревела в голос. — Прости ты меня, глупую, а не могу я Феденьку забыть, так и стоит он перед глазыньками. Вот рази потом, ой, Пётра, — она качалась из стороны в сторону, то всплескивала руками, то касалась ладонями горящих, мокрых от слез, щек.
Петр стоял рядом и неумело успокаивал ее, гладил по русым волосам, как маленькую, уговаривал:
— Ну, перестань, Валя, успокойся. Насильно мил не будешь. Я же знаю. Это ты меня прости, что брякнул сдуру. Прости, Валентина Ефимовна, — и вышел, осторожно прикрыв за собой дверь.
Отцу Петр сказал, что раздумал жениться, дескать, он прав: молод еще Петр для женитьбы, хотя о его молодости и речи не было. А Никодим и вида не подал, что весьма доволен решением сына: все же хоть и однорукий, а дармовой помощник в доме. А то ведь, небось, к ней, щепотнице, ушел бы.
Петр часто говорил:
— Вот ужо дадут большевики Керенскому по шапке, вот жизнь тогда будет — рай. Что, не верите? Правду говорю, ей-бо, правду.
Дня этого Петр ждал с нетерпением, часто ездил в Мураши, жил у Герасима по несколько дней. А что делал там — не рассказывал даже Валентине. А та вдруг заподумывала: не к зазнобе ли ездит Петр в Мураши? Думала и крестилась при этом: чего ей-то надобно, мало ли какая жизнь у Петра, она же отказала ему, а он такой, что любая девка за ним вприпрыжку побежит.
Сырым осенним днем вернулся Петр из очередной поездки. Уже смеркалось, лил дождь, грязь по колено — никак зима не приморозит землю. Петр ввалился в избушку, схватил единственной рукой Валентину в охапку и начал кружить ее по комнате.
— Ну же, Пётра, — отбивалась Валентина. — Опять чего придумал, да при девках? Да отпусти же ты меня, леший-лешачий! — рассердилась она не на шутку.
Анютка давилась смехом на печи, свесив русую голову вниз. Петр ей нравился, и она не понимала, почему Валентина его отвергает.
Наконец, Валентине удалось вырваться из объятий Петра.
— Ну, леший, чистый ведмедь! А наследил-то, наследил, грязищи-то нанес, — запричитала она, всплескивая руками.
Валентина ругала вполголоса Петра, а тот стоял перед ней счастливый, глаза его сияли голубым огнем на бледном усталом лице. Шинель в грязи, перемазаны штаны, на сапогах — пуды глины. Мокрый, измученный, а счастливый. Отчего бы?
— Ну, рассказывай! — сменила гнев на милость Валентина.
— Эх, Ефимовна, дождался я счастливого дня! Уже неделя как есть наша советская власть, наша, большевистская. Да ты читай! — и он сунул ей в руки газетный лист.
Валентина взяла этот лист и прочитала по слогам то, на что указывал Петр:
— Вре-мен-ное… пры… пра-ви-тель-ство… низ-ло-же-но… — читала она осторожно, стараясь не оконфузиться перед Петром, поминутно поглядывая на него, так, мол, ли читаю, и тот кивал: правильно. — Временное правительство низложено… Пётра, а что такое — «низложено»?
— Скинули к чертям. Ты читай дальше, — но не выдержал, выхватил газету и продолжал читать сам, медленно и торжественно.
— Пётра, а кто такой Ленин? — спросила вновь Валентина.
— О! Это, знаешь, какая голова! На фронте говорили, что он из этих, как их… антилигентов, что, мол, даже дворянского происхождения, а я так думаю, что он из наших, вятичей, такой головастый.
Валентина в ответ недоверчиво улыбнулась:
