— Ты, Ефимовна, не ухмыляйся. Я тебе вот что скажу, мне байку наша бабка Авдотья рассказывала. Допекли раз в аду вятичи чертей, стало быть, до белого каления. Куда деваться рогатым? Подались бедолаги на луну. Долетели, смотрят, а там на краюшке самом вятский сидит и лапоть ковыряет, ногами побалтывает да песни поет. «Лико, лико! — закричали черти. — И тут вятич, черт бы его задрал!» А мужичок вятский сидит себе да посмеивается, потому, бают, и луна, как глянешь — ровно смеется.
Петр выхаживал по горнице, топоча сапогами, оставляя на выскобленном полу грязные следы. Размахивал рукой и говорил горячо, страстно, захлебываясь словами. Валентина и Анютка, лежавшая печи, во все глаза смотрели на него.
— Это точно, из вятичей, а то — из кержачков, потому и характер у него твердый. Это надо же силушку иметь, чтобы такого медведя, как Россия, на дыбы поднять!
— Пётра, а ты Ленина видел? — ей самой этот неведомый человек казался громадным, может даже намного громаднее Никодима, а уж дороднее того никого в деревне нет.
— Не довелось, — огорчился Петр. — Да и сама посуди, Ефимовна, где бы мне его увидеть? — Петр после своего неудачного сватовства окончательно стал звать Валентину Ефимовной. Так было легче и ему, и злые бабьи языки умолкали: уж если парень молодку величает, как старуху, по отчеству, то тут сердечной привязанности и на каплю нет. Вслед за Петром и другие стали Валентину величать так же. Она привыкла к этому быстро, не обращала внимания, будто так от самого рождения звалась.
— Эх, Ефимовна, — закружил вновь по избе Петр. — В Вятку мне надо, в Вятку! Знаешь, руки чешутся, большой работы просют!
— Пётра, а вот давеча мужики энтово твоего Ленина немечким шпиёном обозвали. Можа, правда? Вона как он супротив войны с немцами. Ведь это же против Рассеи, а, Пётра?
— Кто это сбрехнул? — загорячился Петр. — Я ему, подлюке, язык выдерну!
— Так… говорили, — уклонилась от ответа Валентина: не доложишь же ему, голове горячей, что сказал его отец, Никодим Подыниногин. И почему так Никодим ненавидит большаков? Наверное, за то, что обещают они землю поделить по совести, урезать, у кого лишку, а дать тем, кто не имеет землицы своей. Уж у него, Никодима, как пить дать — урежут. Вот бы ей, Валентине, от той землицы клин достался. Она не знала, чтобы делала с землей, но так хотелось стать землевладелицей.
Петр пробегался по избе, поостыл, сказал Валентине:
— Я, Ефимовна, в Вятку еду. Насовсем.
Решение в голове Валентины созрело мгновенно, она подскочила к Петру, обняла его, погладила по щеке:
— Пётра, миленький, возьмешь с собой и нас?
Петр покраснел, вспотел от неожиданной ласки, еле преодолевая желание схватить Валентину в охапку и целовать ее, целовать… Но Петр понимал, что ласка та вовсе не от любви к нему. Валентина всегда относилась к нему по-доброму, конечно, и любила, но то была вовсе не та любовь, которой ему желалось. И он пробормотал, извиняясь:
— По делу я, Ефимовна, еду. Не один, с товарищем из Мурашей. Но вернусь и отвезу тебя, ежели до тех пор не раздумаешь. А может, останешься? Поженились бы, а? А то… давай вместе в Вятке жить. Ей-бо, Валюша, не обижу ни тебя, ни девчонок твоих, ты же знаешь, что они для меня — ровно дочери.
Валентина молча отстранилась, покачала головой.
Петр сник, сразу сказалась усталость после скачки верхом. Приподнятое настроение угасло, и он заторопился домой.
— Ну, пошел я. Покойной тебе, стало быть, ночи, Ефимовна.
Валентина не стала его удерживать, только кивнула в ответ.
Петр, открывая дверь, нагнул голову, чтобы не ушибиться о притолоку, обернулся вдруг, глухо сказал:
— Послезавтра я еду, — и вышел, аккуратно затворив дверь.
А Валентина долго сидела за столом, подперев голову руками, жалея себя и Петра. Себя за то, что рано овдовела, его — за то, что не могла полюбить.
Шел семнадцатый год с начала девятнадцатого века…
