Но при взгляде на творение Рафаэля Зуев впервые почувствовал еще одно, как будто совсем незаметное, страшное последствие войны для народа, нации, человечества: «…Это незачатые сыновья…»
Все это, прошедшее перед мысленным взором, показалось ему тогда неизмеримо страшнее, чем взорванный завод или разбомбленная улица.
К вечеру Зуев пересек границу Чехословакии. Горы Судет — красивые, но чужие — розовели закатом. Он увидел радушный народ. Этот народ был все еще празднично восторжен. Казалось, тут всюду устраивались торжества специально в честь приезда нашего путешественника.
В Хебе он заехал к местным властям. Надо было пополнить запас бензина. Во дворе Народного Выбора стояли еще две машины. Их заправляли.
— Долгонько что-то они празднуют чужую победу, — резанул раненый танкист, нимало не стесняясь толстого председателя Народного Выбора. Тот вежливо оглянулся и, видимо, не поняв русских слов или русской прямоты, пригласил офицеров к себе в кабинет. Там он разлил по крохотным, чудесного гранения хрустальным наперсткам нечто спиртное. — Ну, если такими дозами праздновать — тогда можно, — засмеялся Зуев, пытаясь сгладить бестактность танкиста. — А работать когда же все-таки?!
Толстый чех радушно и вежливо улыбнулся, сияя как кнедлик в масле.
Но на следующее утро Зуев убедился, что и он и танкист — оба были неправы. Удивительными техниками оказались чехи. По инициативе толстяка — головы Народного Выбора — машина капитана была отправлена в мастерские. Там с рассвета четверо чехов и один судетский немец колдовали над ней и к полудню довели до высшей степени лоска.
Мастера от денег отказались. Плату махоркой приняли и долго кашляли после самокрутки, которой угостил их напоследок бравый капитан. Они все смотрели ему вслед слезившимися глазами и мотали головами, словно их кусали комары.
Побывав мимоходом в Праге, Зуев взял обратный курс на север. С каким-то особым, чисто крестьянским любопытством пограничник-словак в Децине расспрашивал его о значении отдельных русских слов, безбожно перевирая ударения. Многократно пожимая руку, он говорил на прощанье: «Здравствуйте! Пожалюста… Здравствуйте!»
Вернувшись к Берлину, Зуев через Зееловские высоты взял курс на Кюстрин, Лодзь, Варшаву.
Во Франкфурте-на-Одере длинная кишка теплушек замерла на пятом или шестом пути. Немецкие военнопленные убирались восвояси. Капитан подогнал машину к путям и остановился, выбирая место, где можно было бы перейти к перрону по временному настилу. Здоровые парни, краснощекие, все в ватниках русского происхождения, резко выделялись в толпе гражданских немцев, сновавших по перрону. Приглядываясь к тем и другим, Зуев отметил одну черту: почти у всех бывших военнопленных не было виноватых, бегающих глаз. Они смотрели прямо и открыто, словно познали что-то новое, недоступное еще в те дни германскому народу, потерпевшему катастрофу и начинавшему глубоко сознавать свою трагедию. А эти уже прошли горнило искупления. Но он заметил и другое, что объединяло всех: все ели, жевали на ходу, и одинаково жадно. Подошедший к нему капитан с черными кантами и молотками инженера на погонах («из офицерского патруля», — догадался Зуев), как бывает часто с вояками, особенно в чужой стране, быстро познакомился с земляком. Узнав, что Зуев едет домой, порылся в объемистом бумажнике, достал письмо в шикарном немецком продолговатом конверте.
— Будь другом, капитан. Мимо Вязьмы прокатишь. Может, передашь, а? — пробасил он.
Заметив, как внимательно смотрит Зуев на немцев, толпящихся на перроне, инженер-капитан процедил сквозь зубы:
— Видал? Все жрут. Но заметь — это совсем не жадность голодных. Это въевшаяся, ставшая привычкой жадность людей ненасытных.
— Тут, видно, ничего не поделаешь… — снисходительно отвечал Зуев. — Переделают их…
— Только в поколениях, — сказал инженер. — А эти и в могилу такими уйдут.
У Зуева мелькнула мысль: «Не перегибаем ли?..» Но он вспомнил развалины Вязьмы и решил, что инженер имеет некоторое право на несправедливость.
Высокий рыжий немец, словно у него на голове разожгли костер, стоял широко расставив ноги и долго смотрел на диковинную машину русского капитана. Ватник на немце был коротковат, кисти рук далеко вылезали из рукавов косточки на запястьях мослаковатых рук двигались, как на шарнирах… Он флегматично жевал белую булку. Вдруг Зуев вспомнил, как он мечтал о таком ватнике как о высшем благе в октябре 1941 года. И ему стало весело. Он подмигнул инженеру, показав на этого немца.
