«Эге, браток, гладко говоришь, — Зуев пригнулся к рулю. — Но все же наш полковник Корж хлестче сказанул бы… и покороче. А в общем правильно, все мы так думаем: полковник — по-солдатски, начфин — по-профессорски!»
Они замолчали. Каждый размышлял о чем-то своем; горьком и несбыточном… а может быть, и сладком, но безвозвратном.
Майор вздохнул, потянулся и достал из огромной кожаной папки-портфеля большую книгу в сафьяновом переплете. Зуева вначале привлекла кожаная папка с тисненой на ней каравеллой. «…Тоже… трофейщик, видать». Он скосил глаза на пассажира.
Но «трофейщик» не заметил неприязненного взгляда. Положив огромную книгу себе на колени, он откинулся на спинку сиденья и стал листать ее. Книга оказалась роскошно изданным собранием репродукций. Он медленно переворачивал страницы альбома и, не отрываясь, как-то по-особенному рассматривал репродукции, словно гладил их глазами. Зуев замедлил ход машины и изредка бросал косые взгляды на страницы альбома. Живопись удивительной яркости и красоты мелькала перед глазами. Интендант то подымал, то опускал свою тяжелую ношу, а затем, перестав листать, долго не отрывал рыжих, широко открытых глаз от одной из репродукций. Машина ритмично покачивалась на огромных клетках автострады, и казалось: он баюкал тяжелую книгу, как мать баюкает любимое дитя.
Зуев тоже откинулся на сиденье и, вытянув шею, взглянул через плечо пассажира на картину, так привлекшую внимание майора. Там изображена была мадонна с младенцем Иисусом на руках. На повороте Зуев еще раз посмотрел на соседа. И когда тот наконец оторвал взгляд от репродукции, Зуева поразили глаза начфина: они сузились, потеплели, стали темно-каштановыми от подернувшей их влаги; нежность и скорбь как бы слились в его взгляде.
Стемнело. Зуев сбавил ход, включил фары. Замерцало зеленое освещение приборов. Лицо путника резко постарело. Майор давно уже захлопнул книгу и перебросил ее через плечо на заднее сиденье. Дальше он всю дорогу молчал, низко опустив голову. Пустая кожа подбородка нависла на целлулоидный подворотничок, майор, казалось, задремал. Около полуночи замерцали отдаленные огни города. Они теплились, падая вниз, сбегая наискось, скупо обозначая пунктирами разбросанные по холмам улицы и магистрали.
Расставаясь возле городской комендатуры, майор вяло пожал руку хозяину машины:
— Да, кстати… Будете в Москве, премилости прошу. — И, попросив зажечь в кузове свет, вырвал из большого блокнота листок с печатным титулом вверху.
Уже когда спутник ушел, Зуев прочел с изумлением:
«Член-корреспондент Академии художеств СССР, профессор Башкирцев Евгений Николаевич. Москва, Б. Калужская, д. 16, кв. 119, телефон…»
На следующий день, поколесив по холмам Дрездена, капитан Зуев взял курс на юг. И уже к вечеру, когда «зумаш» пересекала границу Чехословакии, он вдруг обнаружил на заднем сиденье машины толстый альбом в сафьяновом переплете. Он с удивлением подумал. «Откуда взялся у меня этот трофей? Ах, да, профессор…» — вспомнил он. Это была «История искусств в иллюстрациях» — сборник красочных репродукций с картин, преимущественно Дрезденской галереи. Зуев быстро нашел ту самую картину, на которую так долго и внимательно смотрел его вчерашний пассажир. Их было несколько, мадонн, — мало похожих на святых, а просто молодых матерей с младенцами разных возрастов. Особенно его внимание привлекла мадонна на фоне гор и зелени — прекрасная женщина с чуть заметной улыбкой сомкнутых губ, яркое воплощение материнского счастья и удовлетворенности исполненным долгом. Глядя на этот символ вечности человеческого рода, Петр Зуев задумался: «Война, в конечном счете, страшна не только жертвами на поле брани, тысячами могил и пеплом жилищ. Это ее хлеб и право — пожирать молодых и сильных, старых и беспомощных. Она страшна и тем, что, даже отгремев и склонив долу свои черные знамена, не хочет умирать сама. Она еще долго и смрадно будет чадить в душах людей, отравляя их мирную жизнь… Тысячи людей, навсегда вышибленных из седла, миллионы разрушенных семей, искореженные, чуть живые тела, а еще хуже — душевные инвалиды со здоровыми телами, алкоголики с мутным безразличием в глазах, безотцовщина ребятишек…»
