— Да, прошло четыре года! Интересно! А нет ли в этих теплушках того самого немца, от которого и я бегал тогда без ватника и теплых штанов?
Инженер-капитан даже улыбнулся этой озорной мысли Зуева.
— А о будке и не мечтал? А? — загрохотал он густым басом.
Рыжий немец что-то, видно, понял: он вздрогнул, быстро надел пилотку, словно погасил пылающий костер на голове, взял обоим под козырек, щелкнул каблуками и тоже заулыбался. И эта расплывшаяся на веснушчатом лице улыбка вдруг показалась Зуеву знакомой — как далекий привет с родной земли, занесенный оттуда чужим, незнакомым человеком.
Инженер-капитан вдруг неожиданно шагнул к рыжему и крепко и дружелюбно хлопнул того по плечу:
— Домой? Нах хауз?
— Яволь, — щелкнул каблуками тот.
— Подучился малость? Разобрался что почем?
— Понимайт ошшень карошьо. Гут. Русь гут… Нах Дойчлянд социализмус… Я-а… — И он засмеялся весело и непринужденно. Оба русских офицера заметили, что в этом смехе не было и тени угодливости.
«Как же все изменилось, — подумал Зуев. — Нет, пожалуй, и этим людям суждено во многом перемениться. Одни уже научились прямо смотреть в глаза, другие вытряхнут из себя эту мелкую жадность, а третьи, пройдя через горнило труда и страданий, и нас поймут лучше. Нет, научится старушка Европа уважать советского человека. Научится! Недаром мы страдали, шли на штурм невероятных трудностей, недаром сознательно отказывали себе в самом необходимом. Недаром воевали… Надо, надо, чтобы и люди новых стран, примыкающие к нам, тоже заплатили эту дань будущему. Жестокую, но радостную дань. По́том и кровью! А надо ли? Может быть, они счастливее? И без этого обойдутся?» — вдруг усомнился Зуев.
Так и не решив для себя этот сложный вопрос, он козырнул капитану, захлопнул дверцу машины и задумчиво включил зажигание. Зафыркал мотор. Зуев развернул машину и, выехав к повороту, еще раз оглянулся.
Рыжий немец все стоял и улыбался. А на прощание взял под козырек.
Польские земли, которые Зуев прошел в конце 1944 года и в начале 1945 года вдоль и поперек, его интересовали мало. Он стремился скорее к родным границам, а здесь он навоевался вдоволь несколько месяцев назад.
Но и тут он увидел кое-что интересное. В народе шла борьба; старые силы цеплялись за конфедератки, замки, фольварки, им снилась Польша — галантная и галантерейная, как Франция; новые — творили демократические порядки. Шла земельная реформа. Воспрянули духом шахтеры. А быт еще был военный. Водился бимбер — так называли обыкновенную самогонку; продолжалась развитая до невероятных размеров в разрушенной войной стране спекуляция — шмуголь; немцев презрительно звали скопчаками.
Как ни торопился Зуев, после Лодзи он задержался. Из Германии на Украину гнали гурты скота. Зуев подсадил колхозного бригадира, черниговского усатого дядьку с выбритыми дублеными щеками, вспаханными глубокими морщинами. Человек он был словоохотливый и всю дорогу рассказывал о своих впечатлениях о Германии, где он пробыл почти: месяц, подбирая для родного колхоза гурт скота, равноценный тому, какой угнали фашисты из его села.
— Нам чужого не требуется. Сколько заграбили — столько, тютелька в тютельку, и отдайте, — говорил он.
— А если падет по дороге? — спросил Зуев.
— То вже наша печаль. Мы на месте отдали, хоть и не по своей воле. Значит, на ихнем проклятом месте и получать должны, спасибо нашей армии. Вот так… Ну, девчатам за труды всякого тряпья, да подушек, да тех буржуйских меховых закутанок, черными бурками они зовутся, хотя и совсем они не черные, а сивые. Разрешил… вроде за процент и за ихнюю пропащую через того Гитлера молодость. Но только в эсэсовских замках. А у народа — ни-ни.
— А себе? — искоса поглядывая на хитрого украинца, спросил Зуев.
— Себе? Себе люльку подобрал на каком-то пожарище…
— И всё?
— Всё. А навищо козакови ворота? — наполняя весь кузов машины дымом, отвечал спокойно колхозный бригадир.
Долго ехали молча.
Затем собеседник поглядел по сторонам, покачал неодобрительно головой и, видимо, вспоминая о порядках, вернее, беспорядках, виденных им между Одером и Вислой, задумчиво сказал:
