Деревенский клуб обрамляла густая толпа женщин, стариков, подростков и ребятишек. Наша команда не без усилий протиснулась через толпу внутрь клуба. Гроб с телом погибшей был установлен на невысоком пьедестале, он был обит красной тканью и обтянут траурной лентой крепа. Голова усопшей убрана полевыми цветами. Парни и девушки в белых сорочках с черными повязками на рукавах выглядели и празднично и печально. Одну группу почетного караула сменила другая. Владимир Елизарович встал у изголовья гроба с мандолиной в руках. Вот ломкий мальчишеский голос начал рассказ биографии Юлии. Ударница в учебе, все лето — и уже не первое лето! — пасла колхозный гурт. Тоскливо-изящно вплетались звуки мандолины в голос биографа. Учителя не упрекнешь в точности каждого музыкального перелива. Раньше он преподавал в городском музыкальном училище, но за страсть к хмельному был уволен. Струны высекали скорбь и возвышали душу, возносили мечты куда-то в неведомое и снижали до темноты бесчувственной могилы. Мальчишеский монолог постигал бездну мира, величие и необъятность его, я чувствовал пустоту смерти, равенство всех перед нею и думал о мощи жизни и слабости одинокой души, о нашем коллективистском единстве, о том сознательном единстве, которое сильнее стихии огня, воды, мороза, стихии безумия и лжи…
Лучше смерть, но смерть со славой,
Чем бесславных дней позор…
Звонкие слова юноши оттеняются струнами. Ряды почетного караула опять сменяются. В зале, в толпе горбатенькая старушка горестно всхлипывающе тянет: «Ох, миленькая, Юленька, что же ты надумала-а-а…» Расширенные юные глаза, челочки, чубчики, вихры, косички, бантики колыхнулись, скорбный плач-причет старушки резанул по сердцу. Но тут же негромкое хоровое пенье молодежи взяло верх. За спиной почетного караула ударил барабан и смолк. Пели все учащиеся — и на сцене и в зале. А удар барабана был каким-то знаком, выстрелом, пробившим тишину и ликвидировавшим все посторонние звуки. Он даже испугал меня. Пенье хоровое, вполголоса, слаженное, светло-грустно. Оно закончилось. Опять тишина. Тягостная. Такая тягостная, что в зале зашевелились. Подумали, что ритуал панихиды уже завершен. Но маленький сутулый учитель поднял предупредительно руку вверх. Он дирижер… Это он распоряжается ребятами. И они резко, дружно заводили новую песню, мужественно и протяжно проговаривая мощные слова…
И все, где пылкой жизни сила
Так внятно чувствам говорила,
Теперь один ничтожный прах;
Улыбка странная застыла,
Едва мелькнувши на устах…
И лицо Юли вдруг ожило в цветах, улыбнулось и засмеялось… Неужели это спектакль? А жесткий речитатив продолжал наполнять верхнюю часть клуба, свободную от людских тел, жутким и сильным смыслом.
Но темен, как сама могила,
Печальный смысл улыбки той:
Что в ней? Насмешка ль над судьбой,
Непобедимое ль сомненье?
Иль к жизни хладное презренье?
Иль с небом гордая вражда?
Как знать? Для света навсегда
Утрачено ее значенье.
По коже моей забегали мурашки. Это не концерт. И Юля не улыбается из цветов, она недвижима. Это прощанье с подругой, товарищем…
Нет, все идет правильно! Чтобы ценить жизнь, надо знать ей цену! Мы еще проясним глубинные причины гибели комсомолки, проанализируем с жесточайшей дотошностью, чтобы понять, что такое любовь, коварство, верность, совесть и мужество…
Гроб поднимается на плечи парней. Под нежарким сентябрьским солнцем процессия из белоснежных рубашек, окруженных черными и пестрыми одеждами жителей деревни, движется медленно по пыльной дороге, по самой середине улицы; за гробом плетется тетка Дарья, еще какие-то женщины, видимо, родственники тетки. Я спрашиваю тихо, приехал ли отец Юлии… Но щемяще одиноко заговорили струны мандолины, учитель мне не виден, однако он здесь, и все слышат его мелодию. Струны рыдают, всхлипывают, замирают и вновь всплескиваются. Тихий педагог, хромая в толпе, определяет порядок обряда. Он старше и мудрее нас, он воевал и ранен, и он-то лучше других понимает мудрость такого обряда.
Мы обязаны пройти этот скорбный путь, чтобы лучше ценить то, что имеем, — жизнь. За последними избами, за бурьяном пустыря уже видна роща, а вокруг нее поля с остатками соломы, а за ними опушенные зеленью садов дома поселка Лесного. В березняке меж белыми стволами кресты и памятники со звездами, с фотокарточками на скромных деревянных обелисках. Гроб внесли в глубь рощи, поставили на холмик свежей глины, возле ямы-могилы. Толпа обступает группу людей в белых рубашках, с венками.
